Он спал вполуха, вполглаза, не давая себе провалиться в
бесчувствие. Голова его упадала на лапы, он встряхивался в
испуге - и ещ„ прибавлялась морщинка на крутом его лбу.
  Только отпускали его воспоминания - как надвигались
завтрашние заботы.
 
 
 

                  4

    Иногда привычный их маршрут слегка нарушался. Дойдя
до станции и перед тем как свернуть к своим дурацким
вагонам. Пот„ртый вдруг останавливался, чесал себе щеку
вынутой из варежки пятерн„ю и нерешительно говорил
Руслану:
  - А сходим, проведаем - может, не забыли про нас?
  Руслан нехотя соглашался, и они сворачивали к станции
  - только не к главному е„ крыльцу, а к боковому, с двумя
синими ящиками по обеим сторонам двери. У этого крыльца
Пот„ртый старательно оттопывал снег с ботинок и косился
  - чисты ли у Руслана лапы. В первые разы он ещ„ норовил
оставить своего конвоира на улице и поручить ему охранять
ящик с инструментами, - Руслан эти попытки прес„к. Он
поднимался за Пот„ртым, входил и строго ждал его в
помещении, брезгуя присесть на слякотный пол. Здесь стоял
густой размаривающий зной - от круглой голубой печи,
занимавшей весь угол и подпиравшей потолок, - а
крохотная форточка забранного реш„ткой окна была
закрыта наглухо, а две головы за барьером ещ„ и кутались в
толстые серые платки. Эти удивительные головы
стрекотали друг с другом беспрерывно и совершали
зеркально-симметричные движения, подхватывая на лету
семечки из подбрасываемых с пулем„тной скоростью
кулачков и в них же сбрасывая ползущую изо ртов лузгу.
  Пот„ртый бочком подвигался к барьеру, доставал
глубоко из-за пазухи мятую бумажку, разглаживал е„,
робким покашливанием прочищал горло для вопроса. Долго
его не замечали, но наконец симметрия мучительно
разруша-
[129]
лась - и одна голова, замерев на подхвате семечка,
уставлялась на него неподвижным, не моргающим
взглядом, другая же - застигнутая на сбросе лузги -
утирала губы тылом ладошки и хмуро склонялась куда-то
под барьер, почти сразу же начиная отрицающие движения
из стороны в сторону.
  - Пишут, - сам отвечал Пот„ртый извинительно и
прятал свою бумажку опять глубоко за пазуху.
  Впрочем, со временем они усвоили это слово и уже иной
раз прямо на пороге пригвождали Пот„ртого, не давая
повода шагнуть внутрь:
  - Пишут вам, пишут!
  Затем, собственно, он и приходил сюда, чтобы это
услышать, и больше у него никаких тут не было дел, но он
ещ„ долго проминался, разглядывал стены, читал, заложа
руки за спину, вс„, что попадалось глазу.
  - Перевод телеграфный - слышь, каз„нный? - семь
рублей стоит сотню, а по почте - только два. Ну, чо ж,
правильно, время - оно деньги стоит. С Москвой
поговорить - два шиисят минута. Жаль, у меня нету в
Москве, с кем поговорить. У тебя тоже нету, Руслаша? А то
б чего-нибудь на пять копеек нагавкали.
  Особенно подолгу стоял он перед плакатом, с которого
глядел мордастый румяный молодой человек с победно-
язвительной улыбкой на губах, держа в одной руке серую
книжицу, а другой рукой, большим е„ пальцем, указывая
себе за спину на груду каких-то предметов; из них Руслан
смутно распознавал легковой автомобиль и кровать.
  - Я рубль к рублю, - читал Пот„ртый, - в сберкассе
коплю. И мне, и стране - доходно. Сумею скопить и смогу
купить - вс„, что душе угодно. Во как складно! А мы и не
дотюпались. Мы чего копили? Мы дни копили, сколько там
"не нашего" набежало, а для души-то надо - рубли-и! И
годовых тебе пять процентов, тоже не баран чихал...
  Руслан, уже головою к двери, остервенело скалился и
крутил хвостом - время, время! Но выйти отсюда ещ„ не
значило - на работу. После таких отклонений
подконвойный заворачивал в буфет, вытягивал кружку
ж„лтопенной мерзости, в добавление к наканунешней,
отчего несло из его рта совсем уж ураганно, и лишь если
собеседника себе не находил, ш„л наконец в рабочую зону.
  А иногда и не
[130]
ш„л. Иногда и вторую кружку вытягивал и возвращался
восвояси, а т„те Стюре объяснял с виноватым удивлением:
  - Вот, едр„на вошь, день какой недобычливый. Ничо
сегодня не оприходовали, вот и Руслаша подтвердит. Ну,
дак задел-то есть, пара досточек со вчерашнего осталась
вроде.
  - И хорошо, - соглашалась т„тя Стюра, сама не
большая любительница шевелиться. - Оно и лучше дома
посидеть, чем незнамо где шакалить.
  Эти вольности просто бесили Руслана. Он не терпел
безответственности. Сам-то он был - весь забота, весь
движение! Отхватить толику сна, раздобыть себе еды -хоть
раз на дню, отконвоировать туда и обратно, да сбегать на
платформу, разнюхать - кто был, что произошло за
истекшие сутки, да собак по дворам проведать, узнать
новости, разобраться - у кого какие предчувствия. Эти же
двое - дрыхли, сколько хотели, еду себе устроились
добывать из подпола да из курятника, а остальное их не
трогало: и что поезда вс„ нет и нет, и что работа не
движется, и что так нелепо, впустую катятся его, Руслановы,
дни. Но что было делать - гнать, понукать Пот„ртого?
  Сказать по совести, это не входило в собачьи обязанности,
темп задавали хозяева - и когда бежать колонне рысью, и
когда посидеть на снегу; тут он боялся переступить
дозволенное. И оставалось одно - самому шевелиться и
ждать. Ждать, не теряя веры, не отчаиваясь, сохраняя силы
для грядущих перемен.

Иногда, в полудремоте, эти запахи - неведомых городов
и никогда не виденного океана - начинали его томить, он
мучился искушением отправиться наугад вдоль рельсов, за
тот или за другой семафор, и бежать, сколько сил хватит,
покуда он не увидит, что же его манило. Но он не знал,
сколько прид„тся бежать - целый день или целое лето, а в
это время мог прийти тот единственный поезд, которого он
жд„т.
  С высокой платформы он видел крыши пос„лка,
громоздившиеся п„строй коростой, и колокольню с крестом,
на который всякий раз напарывалось закатное солнце. В эти
часы, необъяснимо тревожные и печальные, Руслана
охватывало беспокойство, он принимался без причины
скулить, к чему-то судорожно принюхиваться, а стоило ему
закрыть глаза и положить голову на лапы, как его обступали
видения. Странные это были видения. Во все его лагерные
годы они являлись к нему в т„мную его кабину -и вовсе не
были сном, сны не так часто повторяются и не так хорошо
помнятся.
  Иногда он видел себя посреди широкой горной долины,
по брюхо в густой траве, обегающим овечье стадо. Розово-
синие горы понемногу уплывают во тьму, от них веет
влажным ветром и какой-то напастью, и овцы жмутся друг к
другу, а он успокаивает их - низким и хриплым лаем.
  Обежав огромный круг, он подходит к костру, садится
рядом с пастухами, как равный, и подолгу смотрит в огонь,
не в силах оторваться от его изменчивой таинственной
игры. И пастухи обращаются к нему, как они говорят друг с
другом: "А вот и Руслан...", "Отдохни, Руслан,
набегался...", "Поешь, Руслан, там осталось на твою
долю...". И он принимает их уважение как должное, потому
что они ведь не обойдутся без него. Он первым почует волка
и встретит его, как подобает овчарке, - не лаем, только бы
показать
[134]
свою старательность, а клыками и грудью, чувствуя за
собою тепло костра и людей, которые всегда придут на
помощь...
  ...В знойный полдень он сбегал к реке вместе с
босоногими ребятишками; они бросили в воду палку, и он
плыв„т за нею, разбрызгивая вязкую неподвижную воду, а
потом лежит, вытянувшись, как м„ртвый, смежив глаза от
солнца, и они ложатся рядом с ним мокрыми животами на
песок, треплют ему шерсть, выч„сывают клеща, впившегося
в горячее набрякшее ухо. Накупавшись до синевы, они
поднимаются лениво по косогору, и он ид„т поодаль,
довольный и гордый тем, что, пока он с ними, их не
косн„тся никакое зло - ни змея, ни бодливая корова, ни
бешеный п„с.
  ...Синим морозным утром в тайге, утопая в сугробе, он
бросался на помощь хозяину, которому пришлось туго,
вцеплялся в зад медведю и держал насмерть, а когда ему
самому приходилось туго, хозяин выручал его, добивая
зверя ножом и прикладом. И первый кусок, сочащийся
т„плой кровью, доставался ему, и они возвращались с
тяж„лой добычей, кое-где пораненные, кое-как залеченные
и полные взаимной любви...
  Во вс„м непременно была любовь - то к пастухам в
ч„рных косматых шапках, то к ребятишкам, то к этому
узкоглазому плосколицему охотнику.
  Но где же он видел их, откуда брались эти видения? Во
всей его жизни, вот до этой весны, никогда не было ни гор,
ни овец, ни реки, затен„нной плакучими бер„зами, ни зверей
крупнее кошки. Вс„, что он знал отроду, - ровные ряды
бараков, колючая проволока в два кола, пулем„ты на
вышках, левый сапог хозяина. Может быть, эти видения,
невесть откуда взявшиеся в глухих тайниках его памяти,
достались ему от предков - степных волкодавов, зверовых
лаек, лохматых овчарок горных долин, которые в конце
концов породили его и вместе с ростом, силою и отвагой
передали и то, что каждому из них пришлось изведать? Но
зачем это ему - чтоб мучился он и искушался
непрожитыми жизнями? Или он был всего лишь звеном в
бесконечной цепи, и эти мучительно сладостные видения
вовсе не ему предназначались, а тем щенкам, что родились
от него и ещ„ родятся?
  Но в этих видениях и ему была радость, он бережно их
покоил в душе, боясь потревожить их течение, среди труд-
[135]
ного своего дня предвкушал минуту, когда останется
наедине со своими живыми картинками. И порою ему
казалось: вс„ это происходило с ним до лагеря, до
питомника, до того, как он стал себя помнить, - и он об
этом мечтал как о прошлом, которым стоит гордиться. Но
часто и как о будущем мечтал, которое непременно
наступит, - и нехитрые эти мечтания озаряли ему жизнь,
наполняя е„ высоким смыслом. Из-за них не сбесился он, не
зачах с тоски, не уморил себя голодом и только однажды
сунулся под пули хозяев, - а ведь это сто раз могло
случиться с ним, внуком овчарки, которому выпало на роду
пасти двуногих овец.
  Хозяин, который хорошо знал Руслана, знал его нрав и
способности, вс„ же не разгадал его главной загадки, не
проник никогда в тайное тайных, которое Руслан ни за что б
ему не высказал, если бы и сумел высказать. Инструктор,
сказавший, что Служба не всегда права и надо на вс„
смотреть как на игру, стоял хоть и поближе к истине, но
только на полдороге. А вся истина и вся отгадка Руслана
была не в том, что Служба для него хоть в ч„м-нибудь могла
быть неправой, а в том, что не считал он своих овец
виноватыми, как считали Ефрейтор и другие хозяева.
  Да, говорила ему наука, что люди, отдел„нные от него
проволокой, - злые, чужие, нехорошие; а ещ„ он слышал,
что они "суки", "сволочи", "курвы" и "фашисты", - от
одного свиста, шипения и рыка этих слов загривок у него
дыбился и в горле вскипало рычание. Да, помнил он
хорошо, как они ему, подп„ску, давали отведать горчицы, и
кололи ухо иглой, и палили в морду из большого дурацкого
пистолета, и колотили по спине бамбучиной. Детство они
ему крепко попортили, он только и ждал, когда вырастет и
ужо до них добер„тся. Но когда взрос он и мог бы свалить
любого из них, он как-то не обнаружил своих обидчиков
среди всей оравы, - а хотелось именно тех найти, кого он
запомнил. Похожие на них вызывали злобу вс„-таки
меньшую, да и к тем кретинам она понемногу начала
остывать: как ни горячил он себя воспоминаниями, а
чувствовал вс„ больше удивление - до чего же глупыми,
жалкими казались теперь их пакости, просто недостойными
двуногих. Один тебя д„ргает за хвост, а другой из-под носа
тащит еду - зачем, спрашивается? Чтоб самому е„ съесть?
  Если бы так, он бы их понял... Но он уже начал
догадываться, что не вс„ у них ладно в том месте, которым
они
[136]
думают, даром ли хозяева не считали их за людей. И право,
чего же ещ„ было ждать от них - бедных, помрач„нных
разумом! И можно ли таких ненавидеть? Скорее он мог
презирать их - за вечные их дрязги и друг перед другом
страх, за то, что никогда ничем они не были довольны и,
однако, стерпливали нестерпимое, за то, что и на краю
могилы не впивались они в горло своему палачу. Но хоть
жалел он их в такие минуты, когда так покорно давали они
себя мучить или убивать? Об этом спросите овчарку,
которой случается видеть, как режут столь ею бережно
охраняемых овец. Зрелище это, верно, тоскливо для не„, но
не перестанет же она из-за этого любить хозяина. Да ведь и
овцы против этого не возражают - так мудро-обреч„нно,
так изнемож„нно-нежно, со светлой печалью в глазах
откидывают они голову, подставляя горло под нож

Т„тя Стюра задала корм своим курам и ушла в дом,
оставив дверцу курятника открытой. Руслан услыхал
квохтанье, т„плый, разнеженный ропот и двинулся туда не
спеша. Никакие соображения греха его душу не омрачали, а
добыча была отменно хороша, уж это он проверил на опыте
с глухарями и тет„рками. Неожиданно, неслышно что-то
оказалось на его пути, он споткнулся и поглядел с
удивлением на странное, нелепое существо, которое ему
сказало "Ррр" и оскалило мелкие зубки, - а одновременно
виляло ему хвостиком и крупно дрожало, сотрясаясь в
смертельном страхе. Трезорка и плакал, и уговаривал его не
двигаться дальше, и угрожал - чем же? Что прид„тся
сперва его сожрать на этом пороге? Ну, это, впрочем, было
необязательно, Руслан бы его попросту отшвырнул лапой,
однако он помедлил, склонив в раздумье тяж„лую голову, и
  - вернулся на место. Может быть, он задумался о существе
долга, ведь он когда-то сам бывал часовым и мог понять
другого на таком же посту, хоть был этот другой ничтожен с
виду.
  Трезорка едва перен„с такое переживание, он пал на
брюхо, закрыв глаза, и долго отдышивался, как после
изнурительного бега. А Руслан с этой минуты только и
пригляделся к нему, и был пораж„н - каких же трудов
стоила Трезорке жизнь, сколько же хитрости, сноровки да и
мужества она от него требовала. Трезорка жил в краю, где
любовь к сущему выражается иной раз с помощью камня
или палки или пинка ногою, и где он имел столько же
шансов выжить не сломленным, сколько насчитывал
сантиметров роста. А вс„ же не стал он ничтожеством,
торопящимся лизнуть побившую руку, ни разу не встретил
брошенный в него предмет вилянием хвоста, но с яростным
лаем "прогонял" обидчика
[140]
до угла, хоть и не смея приблизиться и напасть. А подумать,
так по иным статьям он бы не сильно и проиграл прежним
товарищам Руслана, а может статься, и превзош„л бы их.
  Руслан вс„ реже с ними встречался, но чтобы знать - и
необязательно встречаться, собачья газета пишется в
воздухе, она печатается на заборах и столбиках - и сколько
же заурядной чепухи, сучьих сплетен он мог из не„
вычитать! Дик опять попался на воровстве, бит шкворнем от
навозной тачки, ослепшая Аза уже не стыдясь побирается у
булочной, Байкал недурно устроился - в гастрономе, при
мясном отделе, но попробуй сунься, своего порв„т и т. д. и
т. п. Поначалу их дрязги бесили Руслана, повергали в
отчаяние, но потом он перестал на них и откликаться. Вс„
было естественно, вс„ по-собачьи понятно. Сколько б они
ни кичились, сколько бы ни хвастались новыми хозяевами,
а ведь служили-то они скверно. Не такие же они дураки,
чтоб не понимать этого. Нынешние хозяева держали их за
грозный вид, за металл в голосе, за кристальную ясность
взгляда и готовность напасть на кого прикажут, - да только
на вс„-то им нужен был приказ, а хриплоголосый
никудышный Трезорка сам разбирался, что к чему. Они,
например, признавали одного хозяина - мужчину, чада же
его и домочадцы уже не могли к ним приблизиться,
Трезорка же за хозяина держал т„тю Стюру, но и Пот„ртому
был не прочь послужить, пока тот имел здесь влияние.
  Имевших влияние прежде, ещ„ до Пот„ртого, деликатно не
замечал; лучше, чем сама т„тя Стюра, различал верных е„
приятельниц и тайных врагинь - каждой сво„ полагалось
приветствие или не полагалось вовсе; видел разницу между
уклончивыми должниками и настырными кредиторами -
первых следовало шутливо обтявкать и заманить во двор,
вторым - не показываться на глаза. А ведь никто этого не
объяснял Трезорке, просто он был на сво„м месте. Все
"каз„нные" давили цыплят без совести, а после битья
уразумели, что это грех, и уж на курятник не глядели. А
Трезорка приглядывал и сам не давал цыпл„нка в обиду,
потому что знал: в первую голову подумают на него. Он
понимал, как выгодно быть честным, но и как мало одной
твоей честности, - нужно ещ„ исключить возможность
подозрений. Он понимал, что если тебя нежданно пустили в
комнаты, так же нежданно и погонят, а потому не
зал„живайся и не чешись при гостях, а если невтер-
[141]
п„ж - залейся лаем и беги на двор, как будто учуял
подозрительное. И не нужно делать вид, будто тебе
нипоч„м, если щ„лкают по носу, наоборот - рычи и
кидайся, безобидных любят, но пуще любят их щ„лкать.
  Трезорку учила жизнь, она его колошматила и ошпаривала,
до обмороков пугала консервными банками, привязанными
к хвосту, опыт был суров и порою ужасен, но зато -
собственный опыт, зато Трезорка ни у кого не занимал ума,
не заморочил себя наукой, которую преподают двуногие к
своей только выгоде, а потому сохранил и уважение к себе,
и здравый смысл, и незлобивый нрав, и неподдельное
сочувствие к таким же трезоркам, полканам и кабысдохам.
  Сплетник он был и хвастун - каких поискать, но не
допустил бы никогда - знать, что где-то можно
подхарчиться, и никому о том не сообщить. А вот ведь
Руслан никого, кроме Альмы, не позвал на свою охоту. Они
привыкли, что еды было вдоволь, и никогда не приходилось
им есть вдво„м из одной миски - это нервирует, но и
приучает к солидарности.
  Неисповедимы пути наших братьев, и не исключается,
что, поживи здесь Руслан ещ„ лето, узнал бы он много
такого, о ч„м и не подозревал в своей служебной гордыне, и,
проснувшись однажды, почувствовал бы себя вполне своим
  - и этому двору, и пос„лку, и Пот„ртому с т„тей Стюрою.

А вот эту их прогулку Пот„ртый себе представил ясно, и
представил е„ Руслан, понявший наконец, чем же так
тяготится его подконвойный. И т„тя Опора увидела картину,
которую и не чаяла когда-нибудь увидеть, - Руслан,
склонив голову, качнув хвостом, приблизился к Пот„ртому
и ткнулся лбом в его колено. Он приник к этой истр„панной
штанине, как приникал к шинели хозяина, когда хотел
напомнить, что вот он рядом и всегда готов прийти на
помощь, но тут ещ„ были признание и просьба, с которыми
как будто и немыслимо караульному псу обратиться к кому
бы то ни было, кроме хозяина: "Я тоже устал этого ждать,
но - потерпи. Потерпи!"
  - Смотри, привыкать начал! - сказала, изумясь, т„тя
Стюра.
  - Что же он - не живой? Ему, думаешь, так просто
расставаться? А ведь тоже, поди, чего-то соображает!
  Башка-то здоровая, что-то ж в ней есть. Ты не гони его, он
п„сик с мечтой, ещ„ переку„тся. А я приеду - увидишь, как
он меня встретит.
  Рука его легла на прижмуренные глаза Руслана.
  Приторной гадостью так от не„ разило, что голова
кружилась. Ну, и была это уже вольность, непозволимая
даже примерному лагернику. Высвободясь, Руслан уш„л за
ворота и л„г
  ----------------------------------
* Обидно думать, что слово "зэк" может войти в мировой
словарь необъясн„нным. Между тем объяснение есть.
  Вдохновенный созидатель Беломорканала именовался
официально - "заключ„нный каналоармеец", сокращ„нно
  - з/к, множественно - з/к з/к. Отсюда зэки дружно
понесли сво„ прозвище на другие работы и стройки, где и
каналов никаких не было, и тупая машина десятилетиями
так их называла во всех документах, - должно быть, и сама
позабыв, при каких обстоятельствах из не„ выкатилось это
зубчатое "зэ-ка". Истинно, бессмертен тыняновский
подпоручик Киже!
  [145]
там на тротуар. Вс„ же он думал о подконвойном
растроганно и язвясь упр„ком себе - за нелепые свои
подозрения. Так долго стерег он эту отбившуюся овцу, а
она-то спала и видела, как бы ей возвратиться в стадо!
  И на весь следующий день был снят бессменный караул.
  Ревностный конвоир дал, наконец, и себе полную свободу.
  Он вдосталь наохотился, набегался по лесам, всласть
належался на солнышке - изредка лениво, с чувством
собственника, поглядывая с вершины холма на
раскинувшийся пос„лок: где-то там, в одном из этих
симпатичных домиков, сама себя стерегла его главная
добыча, бесценное его сокровище. Но часовой механизм,
скрытый в его мозгу, лишь казался выключенным; он
отсчитывал время свободы, но с прежней неумолимостью, и
в предзакатный тревожный час подал Руслану слабый
сигнал, чуть слышный толчок в сердце. Что-то было не так.
  Слишком вс„ хорошо. Так хорошо, что этого просто быть не
может.
  Спускаясь с холма, он пытался вспомнить, что же его
могло насторожить. Невиданной голубизны платье т„ти
Стюры? Грустный прощальный блеск в е„ глазах? Пожалуй,
вот этот блеск, только не прощальный он, а обманный!
  Всегда отчего-то грустят двуногие накануне своего
предательства. Если вспомнить получше - по-особенному
печальны глаза лагерника, за которым завтра помчишься по
тревоге в погоню. Грустные ласковые предатели, они
усыпили его!
  Ему не пришлось сворачивать с главной улицы - их
следы выходили из переулка и удалялись к станции. И
совсем недавно они здесь прошли - ещ„ не развеялись его
приторная дрянь и е„ цветочная терпкость. Запах своего
бегства они заглушили этим букетом - и неплохо
придумали, это покрепче махорки! Но одну ошибку они вс„
же совершили, и она не даст им далеко уйти: т„тя Стюра
надела новые туфли - и тоже тесные, шла она в них весьма
тяжело, а Пот„ртый как ни нервничал, но приноравливал к
ней свой шаг.
  Он разыскал их в дальнем конце перрона - и пыл
погони слегка поугас. Он ждал застать их в смятении,
пугливо озирающимися, они же сидели на скамье согбенные
и почти недвижные. Его, примчавшегося с жарким
дыханием, они вовсе не заметили. Скрытый фонарным
столбом, он прош„л вдоль сетчатой оградки, крашенной в
серебрянку, и л„г позади скамьи. Отсюда видны были
только их ноги -
[146]
Пот„ртый сжимал ими солдатский мешок, туго набитый,
т„тя Стюра высвободилась из тесных своих туфель и
шевелила пальцами. Зато слышал он каждый их вздох и
л„гкую хрипотцу в голосе - и вот что уловил скоро: они не
собирались бежать вместе.
  - На телеграммы не траться, - говорила она. - Ну их в
болото, я эти телеграммы на дух не переношу. А напиши
поподробней. Ну, уж заставь себя.
  - Сразу, как приеду, - напишу.
  - Да сразу-то - зачем? Обсмотрись сперва, найди их.
  Ещ„, может, и не найд„шь - всякое ж могло быть. А
найд„шь - тем более не до меня будет. Но хоть через месяц
вспомни, а то ж я буду думать - под трамвай попал.
  - Я напишу, напишу, - повторял он тупо. - Ты не
скучай, ладно?
  - Да постараюсь. Особо и некогда будет скучать. Я тебе
говорила или нет? - уже объявили нам: всю контору туда
переводют, где твой лагерь был. Большие дела намечаются.
  Со следующего месяца обещают автобус пустить. Туда да
обратно, да во дворе немножко управиться - смотришь,
время и заполнено. Так что, если верн„шься, меня случаем
не застанешь - знай, где искать.
  Он слушал, чертя по асфальту ботинком, на который,
наверно, смотрел.
  - Стюра, - перебил он е„, - знаешь, я набрехал тогда,
что сон видел.

Пот„ртый обернулся - испуганный до бледности, до пота
на висках, до безумных глаз.
  -Стюра!..
  - Ничего, ничего. - Она пошла рядом с вагоном. - Я
Стюра. Держись давай крепче.
  Руслан, вывалив от духоты язык, скосился им вслед. В
своей венценосной спеси мы если и зов„м их братьями, так
только меньшими, младшими, - но любой из нас, из
больших, из старших, что бы сделал, окажись он в
Руслановой шкуре и на его посту? Он бы кинулся следом?
  Он бы догнал и стащил подконвойного за полу? Распластал
бы его на асфальте, свирепо рыча? Уже та подножка, где
стоял Пот„ртый, поравнялась со станцией, уже т„тя Стюра
устала идти за поездом и повернула обратно, - ч„рная и
плоская, как мишень, неся на плече багровый закатный шар,
  - а Руслан вс„ лежал и ждал чего-то, не чувствуя
Пот„ртого отъехавшим, потерянным для себя. Когда
полетел и шл„пнулся мешок, он уже мог и отвернуться, мог
дальше не смотреть, как она подошла к Пот„ртому и,
чертыхаясь, помогла ему подняться на ноги и как они опять
обнялись на опустевшем перроне, точно бы встретясь после
разлуки.
  Она подвела его к скамье и усадила, а сама стояла перед
ним, качая головой и досадливо хмурясь. Потом сняла с
него шапку и расстегнула пальто.
  - Ну, посиди, посиди. Вот бестолковый - сдали бы
[150]
раньше билет. Ладно, будем считать - съездил,
вернулся. Теперь отдохни.
  - Нет, - сказал он, дыша прерывисто, как загнанный. -
Будем считать - и не собирался. Куда? На кой? Ты ж
пойми меня...
  - Я понимаю, - сказала она.
  Домой они возвращались долго, присаживаясь чуть не на
каждой лавочке у чьих-нибудь ворот. Пот„ртый н„с свою
шапку в руках, она несла туфли. Руслан ш„л далеко позади,
вс„ ещ„ не замеченный ими, не так уж и радуясь этому
возвращению. Знали б они, сколько прибавили ему заботы!
  Что-то же надо было делать с Пот„ртым, он изв„лся, устал
верить и ждать, вот и уйти пытался - да понял, что это
бесполезно. А там, куда Руслан хотел бы его поселить, где
только и мог подконвойный обрести покой, там неизвестно
что делалось. Ведь с того дня, как он почуял след хозяина в
конце главной улицы, он не переступал этой черты, даже и
не задумался, что же там делается, в старой зоне. Карауля
одного лагерника, он упустил что-то более важное - и
таинственными путями, тончайшими нитями это важное
почему-то привязывалось к т„те Стюре, к е„ речам на
перроне. Почему-то же он вспомнил о лагере именно тогда,
л„жа позади скамьи.
  До поздней ночи, слушая, как они шумят около своей
бутылки и как Пот„ртый вс„ что-то доказывает сл„зно и не
может успокоиться, он продолжал вспоминать и
разбираться. Сколько раз он видел, как закатывались в
тупик нагруженные платформы, кран поднимал поддоны с
кирпичами, длинные серые балки и панели, огромные
ящики с ч„рными надписями; вс„ это грузилось на машины
и куда-то везлось по знакомой ему дороге. Он для порядка
облаивал эти грузовики, - никто ему не командовал:
  "Голос!", но ведь он служил сам по себе и, значит, сам себе
временно мог командовать, - иногда провожал их до того
места, о котором так не хотелось теперь вспоминать, и ни
разу не догадался промчаться за ними до самого конца!
  Если б мог он покраснеть, так сделался бы пунцовым от
носа до кончика хвоста. Он задымился бы от стыда!
  Утро застало его в дороге. С той поры она сильно
изменилась, она расширилась и от самого пос„лка была
устлана мелким светлым щебнем. И где раньше изгибалась
по краю оврага, там теперь этот изгиб был выровнен высо-
[151]
ченной насыпью, на склоне которой урчал накренившийся
бульдозер. В лесу она текла рекою, широко раздвинувшей
зел„ные берега, - одно бы удовольствие по ней бежать,
если б не так было колко лапам. Но в сторонке, среди
деревьев, ветвились чудесные тропинки, временами то
убегая в чащу, а то опять сходясь к дороге, так что она
ненадолго терялась из виду. Да он бы и не потерял е„, от не„
так шибко разило изв„сткой и машинным угаром.
  Но лагерь его совсем ошеломил, заставил тут же сесть и
вывалить язык от страшного волнения. Ничего подобного
он не предполагал увидеть. По всему полю, выйдя далеко за
старую зону, раскинулись одноэтажные серые корпуса -
одни уже с застекл„нными высокими окнами, другие ещ„ с
пустыми про„мами, только лишь подведенные под кровлю,
третьи - едва поднимавшиеся над земл„й неровными
зубцами. Он принялся считать - насчитал шесть, а дальше
сбился. Руслан только до шести умел считать, потому что в
колонну по пять строили - если подзат„сывался шестой,
говорили: "Много!" - и прогоняли его в следующий ряд.
  Да, пожалуй, лучше было считать, что корпусов много. Но
странно: бараков почти не осталось - ну, разве два или три,
и те с выбитыми ст„клами. Осталась хозяйская казарма,
склады и гараж, а вот собачника он не увидел.
  Он кинулся искать - ни следа, ни запаха. Люди, которые
здесь похаживали и весело его окликали, так вс„
испакостили своими кострами, пролитым цементным
раствором, кислой окалиной, что и приблизительно не
определишь, где была кухня, где прогулочный дворик, а где
площадка для занятий. Ему даже показалось, что это вовсе
не лагерь, а нечто другое, а лагерь куда-то перенесли. Ведь
такое дважды случалось на его веку. Леса постепенно
редели, и вс„ дальше приходилось гонять колонны, а жилая
зона переполнялась новыми партиями, прибывающими на
лечение, и в конце концов происходило великое
переселение. Вс„ начиналось на новом месте буквально с
одного забитого кола, но когда вс„ утрясалось, приходило в
порядок, то получалось, что новый лагерь даже просторнее
и, например, собакам в н„м гораздо лучше жив„тся - в
чистых кабинах, с хорошей т„плой караульной, даже с
грелками в каждой постовой будке, - да и лагерники не
могли б пожаловаться на крепкие бетонные карцеры, в
которых
[152]
гораздо больше их помещалось, чем в какой-нибудь
бревенчатой загородке без крыши. Но в последнее лето всем
опять жилось ужасно тесно. Все из-за этого изнервничались,
а у лагерников прорезались громкие злобные голоса; они
вс„ чаще собирались толпами и подолгу не желали
расходиться. Да даже собаки понимали: переселение -
просто назревшая необходимость, иначе что-то да
произойд„т. Вот и произошло - до сих пор никого найти не
могут.

Господа! Хозяева жизни! Мы можем быть довольны,
наши усилия не пропали даром. Сильный и зрелый,
полнокровный зверь, бегущий в ночи по безлюдному лесу,
чувствовал на себе ж„сткие, уродливые наши постромки и
принимал за радость, что нигде они ему не жмут, не
натирают, не царапают. Когда бы кто-нибудь взялся
заполнить Русланову анкету, - а раньше, поди, и была
такая, но канула, вместе с архивом, в подвалы "вечного
хранения", - она бы оказалась радужно сияющим листом, с
одними лишь прочерками, сплошными, душе нашей
любезными "НЕ".
  [155]
Он - не был. Не имел. Не состоял. Не участвовал. Не
привлекался. Не подвергался. Не колебался. По всей
справедливости небес, великая Служба должна бы это
учесть и первым из первых позвать его, мчащегося к ней
под зв„здами, страшась опоздать.
  И Служба ещ„ раз позвала Руслана.
 
 
 

                  5

    Он ждал - и дождался. Кто так неистово жд„т, всегда
дожд„тся. И не какой-то счастливец прин„с ему эту весть -
он сам оказался в то утро на платформе, когда загорелся
красный фонарь и чумазый охрипший паровозик, тендером
напер„д, закатил в тупик серо-зел„ные пассажирские
вагоны.
  Ещ„ стучало на стыках, ещ„ только засипело внизу, под
вагонами, а с подножек уже сыпалось, рушилось нечто
невиданное, неслыханное - с криками, гомоном, смехом,
топотом сапог и бутсов, шл„паньем тапочек, стуком
чемоданов, баулов, рюкзаков. Его оглушило, ослепило,
хлынуло ему в ноздри волною одуряющих запахов; он
вскочил и помчался, захл„бываясь лаем, в другой конец
состава -чего не случалось с ним никогда. Ну, да никогда и
не приходилось ему встречать такую огромную партию, и
такую странную, голосистую, безалаберную, да ещ„
наполовину из женщин, - этих-то зачем столько привезли!
  Но Служба пришла - и он был готов к ней; уже через
минуту он преобразился, сделался упругим, подобранным,
пронзительно-желтоглазым; шерсть на загривке вздулась
воротником, а уши и живот и кончик хвоста вздрагивали от
низкого металлического рыка. И тут же он опять пов„л себя
неприлично, но уже от радости: схватил и потащил чей-то
рюкзак, который у него с вес„лым р„готом вырвали за
лямки, едва не с клыками вместе, а он не обиделся и стал
кидаться на грудь парням, лизать их сол„ные лица, пока ему
не сунули в пасть угол колючего солдатского одеяла, - и на
это он не обиделся, хотя долго не мог отфыркаться. Ведь
они все вернулись! И притом - вернулись добровольно!
  Они убедились, что нет никакой лучшей жизни там, за
лесами, вдали от лагеря, - что и было известно всем
хозяевам и собакам, - и сами радовались своему
прозрению.
  Однако и про свои обязанности он не забывал - просле-
[156]
дить, чтоб все вышли из вагонов, остались бы только
проводники в фуражках, и чтоб отошли на два шага и
ждали, не сходя с платформы, пока не прибудут хозяева.
  Ах, как безбожно они запаздывали, а то ведь уже заранее
стояли цепочкой - каждый со своей собакой против своей
двери. Здесь, на этой бетонной плите, поездной конвой
передавал новую партию лагерному; вновь прибывших
сажали друг другу в затылок, и руки они держали на
затылках, а между рядами ходили хозяева - выкликали,
пересчитывали, ощупывали вещи; лишнее - отбиралось и
складывалось на грузовик; если кому-нибудь это не
нравилось, в дело без команды вмешивались собаки.
  Нынче же вс„ как-то выходило не по правилам: никто не
сел, вещи не положил рядышком, а с ними вместе все куда-
то повалили гурьбой, - этим они ему рвали сердце. Но он
успокоился, когда увидел, что они и не думают разбегаться,
с платформы не спрыгивают, а пошли знакомым пут„м -
по ступеням к скверику. Ему только надо было
побеспокоиться, чтоб не больно растягивались, а кого и
подтолкнуть лапами и мордой. Эта привычка -
подталкивать отстающих - откуда у него взялась? Кто
первый придумал? Ингус, наверное, в чью бы ещ„ башку
пришла такая несуразица? Потому что тем, кого он
подталкивал, это вовсе не нравилось, он-то их толкал -
побыстрей в тепло, а они шарахались и вскрикивали в
испуге - будто другой радости нет у собаки, как только
покусать, ей бы самой поскорей до тепла добраться. Ну,
потом это перенял Джульбарс - и, конечно, вс„ испортил
по своему сволочному обыкновению. Но ведь то -
Джульбарс!
  На площади, у ограды скверика, все опять сгрудились в
толпу, вещи положили на землю и повернулись лицом к
станции. Там на крыльце стояли уже два невысоких
человечка в одинаковых серых костюмах, с чем-то
малиновым под горлом, один потолще, другой похудее.
  Толстенький лишь улыбался, заложив руки за спину, тощий
же водрузил очки на нос, развернул бумажку и стал ей
говорить что-то длинное-длинное, иногда выбрасывая руку
в воздух, как будто кидал апорт, и повторял после пауз -
разика два или три: "И вот вы, молодые строители
целлюлозно-бумажного комбината..." Потом он сложил
бумажку, и как раз в это время толстенький достал руки из-
за спины и похлопал в ладоши. Тогда и все стали хлопать и
кричать "Рра-а!", а самые задние кричали "Вау!" и были
этим
[157]
очень довольны. Потом на крыльцо взош„л один из
приезжих, поставил чемодан у ног и тоже развернул
бумажку. Своей бумажке он говорил уже чуть покороче и
повторял немножко по-другому: "И вот мы, молодые
строители целлюлозно-бумажного комбината..."
Диковинные слова щекотали слух Руслану - как те, что
любил выкрикивать Пот„ртый, набравшись из своей
бутылки: "сандал", "палисандра", "белофинны"... "А
кстати, - подумал Руслан, - хорошо бы и его сюда.

Пробегая к своему месту, Джульбарс куснул его
дружески в плечо. Руслан отвернулся и заворчал, он не
забыл той поленницы и хиляка в безрукавке. Он не был
завистлив, но сейчас остро и злобно позавидовал
Джульбарсу -всегда эта сволочь ходила первой в колонне, а
он, Руслан, только вторым, и теперь ему тоже приходилось
попятиться. И вышло ему идти у бедра какого-то малого в
новых ботинках на толстой резине - вот ещ„ и резину эту
нюхать! И вс„ же не мог он не почувствовать влажной
теплоты у глаз, не мог не признать, что бывшие его
товарищи, несмотря на сво„ отступничество, явились по
первому зову Службы. Приплелась даже ослепшая Аза и
безошибочно заняла сво„ место - она ходила четв„ртой
слева. Вс„ было
[160]
сделано, как надо, без суеты, молча. Лаяли одни дворняжки,
но те-то свой лай вели издалека, а как выкатились, то сразу
и поостыли - зрелище было им привычное, хотя и слегка
позабытое.
  Оттого, что вс„ вышло так просто, спокойно, никто из
приезжих не напугался, не стал шарахаться от собак,
пристроившихся по обеим сторонам колонны. Кое-кто
отважился их погладить - не сказать, чтобы это нравилось
собакам, но сносили, чуть только ворча. То ли обленились
они, то ли подобрели.
  - Мишка, а Мишк! - вдруг заорал этот, на резине,
тонкий и с пухлым ещ„ ртом, совсем мальчишка. - Ты
чувствуешь, какой сервис? Какой эскорт!
  - От поселкома прислали, - откликался Мишка. - Или
непосредственно от дирекции комбината.
  - Я и говорю - забота о живом человеке. Интересное
кино! Слушай, а может, они и шмотки понесут?
  - Это мысль!
  Мальчишка и впрямь положил на спину Руслану свой
рюкзак. И Руслан, опять потерявшись, тащил этот рюкзак, к
общему их веселью, пока мальчишке это не наскучило.
  - Мерси, - сказал он, приподняв кепку. - Будем по
очереди.
  Его соседка потянулась трепать Руслану загривок. Он
отворачивался, сдерживая рычание, и думал о том, как мало
они поумнели, эти помрач„нные, за сво„ долгое отсутствие.
  Если так хочется им доставить радость собаке, и
непременно руками, лучше бы убрали их за спину.
  Те, кто видел колонну со стороны, кто наблюдал это
странное шествие людей и собак, стоя на дощатых
тротуарах, или из окон, или поверх заборов, те почему-то
уже не улыбались, а смотрели молча и хмуро. Понемногу и
в колонне перестали смеяться и раздражать собак
прикосновениями и кричать без толку, и наступила наконец
тишина, в которой слышались только дробная поступь
людей и жаркое собачье дыхание. В первый миг тишина
показалась Руслану зловещей, пробудила недоброе
предчувствие -они о ч„м-то догадались! Но о ч„м же, когда
и так вс„ знали напер„д? Может быть, пожалели, что
вернулись, раздумали идти, куда их ведут, и сейчас кинутся
в побег? Он оглянулся, увидел плутоватую морду Дика, с не
зажившей ещ„ после битья ссадиной, за ним, держа
интервал, ш„л вперевалку спокойный рослый Байкал,
дальше, мелко по-
[161]
д„ргивая лопатками, трусила Эра; все были заняты делом,
для которого родились и выучились, никто не терзался
предчувствиями, и он тоже успокоился и посмотрел впер„д
  - где кончалась улица и взбегала на холм пустынная
дорога к лагерю. Он понял - они вернулись! Они по-
настоящему вернулись! И то была величайшая минута
жизни Руслана, зв„здная его минута. Ради не„, этой минуты,
жил он голодным и бездомным, грелся на кучах шлака и
вымокал под весенними дождями, и ничего не принял из
чужих рук - ни еды, ни даже крова; ради не„ сторожил
Пот„ртого и презрел хозяина, оказавшегося предателем. В
эту минуту был он счастлив и полон любви к людям,
которых сопровождал. Он их провожал в светлую обитель
добра и покоя, где стройный порядок излечит их от
всяческих недугов, - так брат милосердия провожает в
палату больного, чей разум пошатнулся от чрезмерной
заботы ближних. И эта любовь, и гордость так ясно
читались в широкой, от уха до уха, ослепительной улыбке
Руслана.
  Ещ„ с этой улыбкой он оборачивался, пораж„нный
мгновенной слабостью, услышав глухое рычание и жуткий,
точно предсмертный, человеческий вопль. Ещ„ он
улыбался, когда уже чувствовал себя самым несчастным из
псов, вс„ поняв сразу. Случилось то, чего не могло не
случиться, потому что на главной улице пос„лка находились
все его магазины, торговые палатки и ларьки, и никто не
напомнил вернувшимся, что им ни в коем случае нельзя
выходить из строя. С самого начала не было хозяев, чтобы
прочесть им такую понятную инструкцию - не долдоня в
бумажку: "Комбинат... целлюлоза... и вот вы... и вот мы...",
а коротко и вразумительно: "Шаг вправо... шаг влево...
  конвой стреляет без..." А ведь е„ приходилось читать этим
помрач„нным каждый день, при каждом построении,
потому что к следующему построению они могли и забыть.
  Мимо него, прочищая глотку, не спеша протрусил
Джульбарс. Он взял с собой Дика. Руслана они оставляли
стеречь ещ„ не потревоженные ряды. А там - уже вс„
смешалось: злобный лай, вопли укушенных и только ещ„ от
страха, глухие удары - с хрипом, с натужным
придыханием, - так бывает, когда бьют под брюхо. В
каком-то оцепенении наблюдал он свалку в пыли, мельканье
оскаленных пастей, падающих тел, кулаков и ног, вещей,
которыми люди старались отбиться от разъяренных собак.
  На
[162]
миг он ощутил прилив азарта, радостно-злобного, вс„
окрашивающего в ж„лтый цвет, но тут же прилив отхлынул,
осталась сосущая тоска - оттого, что вс„ получилось так
нелепо. Он вспомнил по рычанию, кто вс„ начал: ретивая
Гильза, любительница крайних мер; она сразу валит и - к
горлу. Ну, и тут же, конечно, кидается Эра. Не предупредят,
не затолкают обратно в строй - плечом или лбом, не
возьмут хоть за коленку для начала... Ох, да мало ли
способов заставить человека подчиниться, не беря его за
горло!
  Он следил за свалкой почти безучастно, озабоченный
лишь тем, чтобы никто не вышел из его рядов. Никто
поначалу не выходил, и вдруг с криком выскочила девица -
соседка того мальчишки на резиновом ходу. Руслан не успел
е„ задержать - да, впрочем, и не увидел в том опасности.

Кто же из троих, надвигавшихся с искаж„нными лицами
и увесистыми своими пожитками в руках, ударил его под
брюхо? Да, впрочем, это было и неважно. Просто пришло
его время вступить. Всех их он оценил одним коротким
взглядом. Один был раненый, с прокушенной рукою, только
что он лежал, заваленный Байкалом, теперь бред„т, ничего
ещ„ толком не соображая. Другой - невысокий,
коренастый, с непроницаемым круглым лицом, на котором
почти не видно запухших глазок, - был опасен по-
настоящему, таких нелегко завалить, и думают они
медленно, поэтому отступать не торопятся. А третий - был
его
[165]
мальчик, его обиженный пухлогубый мальчик с рюкзаком,
на резиновых подошвах. Один раз ему простили нарушение,
зачем же он снова ввязался? Зачем нападали они втро„м,
если только один чего-то стоил?
  Вот зачем! Они переговаривались со своей цветастой,
ободряли е„, они шли е„ выручать. Самое нелепое, что он ей
никакого зла не желал, она ему была безразлична. Просто
она оказалась между ним и канавой, которую не
догадывалась перепрыгнуть или не решалась - ей бы тогда
пришлось повернуться к нему спиной. Как же вс„ глупо
сложилось!
  Он пош„л на них, оскалясь, слегка припадая на задние
лапы. Они отступили - вот уж нападения они не ждали, -но
отступили не все. Коренастый остался. Но так ведь Руслан и
рассчитывал и для того припадал, чтобы прыгнуть.
  Он вс„ же повалил коренастого, но тот успел выставить
круглое плечо, тв„рдое, как дерево. Было ошибкой терзать
это плечо, но Руслан уже начал стервенеть, - если б тот
хоть закричал! Коренастый же молча, не торопясь,
высвободил обе руки и взял его за шею. Вот отчего мир
делается тусклым и вс„ внутри обжигает холодом.
  Бессильно царапая грудь коренастого когтями, он рвался, и
что было сил напруживал шею, даже не слыша ударов по
спине, точно она одеревенела. Услышал лишь, когда
обрушилось на голову тяж„лое и плотное и острым рассекло
надглазье. Но, верно, тем же добрым станковым рюкзаком
досталось по пальцам и коренастому, хватка его ослабла, и
Руслан, рванувшись, высвободился, глотнул воздуха,
отскочил к стене ларька. Цветастой там уже не было.
  Колонна разваливалась, она превращалась в сущее
безобразие, в кошмарную горланящую толпу, которая вся
собиралась на той стороне улицы. Оттуда ещ„ слышались
голоса тр„х или четыр„х собак. Да, всего лишь тр„х-
четыр„х, во главе с Байкалом. Он хороший боец, Байкал,
спокойный, храбрый и сильный, он не суетится и долго не
уста„т, и умеет других заразить своим спокойствием, - но
если б то был Джульбарс! Да все бы они легли, но укротили
стадо.
  Однако ж те трое, с которыми он вовсе не выиграл
схватку, опять подступали. Коренастый встал спокойно и
молча, даже не держась за сво„ плечо, - Руслан понял, что
дело серь„зно.
  [166]
Их всех опередил четв„ртый, появившийся откуда-то
сбоку. Он был в солдатской гимнаст„рке и галифе, в
солдатских же сапогах, с короткой, соломенного цвета,
ч„лкой. И по тому, как он подходил, широко расставляя
руки, чтобы схватить за ошейник, как говорил,
подсвистывая, властно и ласково: "Ко мне, мой хороший,
поди ко мне", Руслан догадался, что ему приходилось
обращаться с собаками. Прежний Руслан, пожалуй, и
послушался бы солдата, но не нынешний, принявший
отраву из рук предателя. Солдат из породы хозяев, который
был с помрач„нными заодно, был враг ещ„ хуже, чем они,
много хуже!
  И вот что видел он краем зрения - Дика, вылезшего из-
за чьих-то ног, ковыляющего через всю улицу к подворотне.
  Переднюю лапу, окровавленную, он держал на весу. А сзади
шли двое лагерников и колотили его по спине жердинами.
  Разъярясь, он оборачивался и кидался, но всякий раз
забывая про свою лапу, и с воем валился наземь. Колотили
слепую Азу, беспомощно тыкавшуюся в забор, - неужели и
она сражалась? И вс„ это видел солдат - и после этого: "Ко
мне, мой хороший"?!
  Солдат лишь в последний миг оставил свои попытки,
заслонился локтем, и Руслан, впившись & него, вместе с
солдатом повалился в пыль. Солдат извивался под ним и
стонал, слабо отпихиваясь другой рукой; пожалуй, он
сдался, но вокруг собирались его сообщники, они били
носками под ребро, хватали за хвост и за уши. Руслан
выдержал это и не отпустил локоть. Да вс„ это было ни к
чему, он понял, что не устрашит их, даже если перегрыз„т
солдату кость, следующего нужно брать за горло. И едва
они замешкались, отскочил рывком - отдышаться,
оглядеться.
  В совершенном отчаянии увидел он Альму, уходившую в
пролом, - право, е„ белоглазый уходил достойнее, сумел
даже тяпнуть хорошенько лагерника, наседавшего с палкой;
ему бы ещ„ выучку, белоглазому, кто ж за ногу бер„т, когда
палка в руке! - увидел сквозь проредь толпы Байкала,
загнанного уже в переулок, нападавшего оттуда - на две
жердины, которые ему с р„готом совали в пасть... Это было
вс„, он, Руслан, оставался один. Один - чтобы согнать в
колонну вс„ разбредшееся, орущее, вышедшее из
повиновения стадо! - и хоть не до лагеря довести, на это
[167]
он уже не надеялся, но удержать здесь до подхода хозяев -
должны же они были когда-нибудь появиться!
  Сзади его прикрывала стена ларька. Тех троих у прилавка
можно было не опасаться - за вс„ время они, кажется, не
переменили поз и смотрели на происходящее с похмельным
изумлением, - не опасаться и той женщины, что стоит за
забором, опершись на лопату и скорбно сморщив лицо,
коричневое от солнца. Опасней всех был солдат, уже
севший в пыли, прижав к животу прокушенный локоть, -
этот-то кое-что знал о Службе и мог их всех, подлый
предатель, подговорить, научить, - но, кажется, он
слишком занят своей раной. И ещ„ оставался низкий забор,
через который можно перемахнуть при случае, обхитрить
погоню, забежать с другой стороны. Вот вся была его опора.

- Ты сме„шься, - сказал Пот„ртый, - какой ветеринар
ему хребет свинтит!
  - А это мы сейчас штангиста попросим, - сказал
солдат. - Ты, штангист! - это он окликал коренастого. -
У тебя зуб на него ещ„ не прош„л? Бери лопату и шуруй.
  Надо, понимаешь? Родина велит.
  Коренастый лишь коротко взглянул на Руслана
запухшими глазками и пош„л к забору. Женщина сразу
послуш-
[170]
но отдала ему лопату и отошла. Но ей вс„ было видно
сквозь большие щели в штакетнике.
  Коренастый повертел лопату так и этак. Она казалась
совсем игрушечной в его могучих вздутых руках. Но,
должно быть, ему никогда не приходилось убивать, и он не
знал, как это делается, да и не хотел этого.
  - Зачем же так? - спросил мальчик. - Неужели тут
ружья ни у кого не найд„тся?
  - Нету, - сказал Пот„ртый. - Тут ружья никто не
держал. Не разрешали.
  Все расступились перед коренастым. Руслан перестал
рычать и опустил опять голову. Он увидел, как ноги в
пыльных сапогах расставились пошире, мелькнула тень от
взнес„нной лопаты, и внезапно его охватила ярость - уже
своя, нами не внуш„нная. Уже он понял, что никого ему не
удержать, они его победили, - но за свою жизнь зверь
сражается до конца, зверь не лижет сапоги убийцам, - и он,
вскинув голову, рванулся навстречу лопате и схватил
клыками железо.
  Как ни было это больно, но зато он увидел побледневшее
лицо коренастого, растерянность в его запухших глазках.
  - Ну, сил„н! - сказал коренастый, вырвав лопату и
усмехаясь виновато, как усмехался, наверное, когда его
упражнения не давались ему с первой попытки. - Ну, чего
с ним делать?
  - А чего делаешь, то и делай, - сказал Пот„ртый. -
Надо ж добить. Не жилец он. Некуда ему жить.
  Коренастый, быстро багровея, снова зан„с лопату. Он
заш„л сбоку, где Руслан не мог его видеть, и опустил е„ с
хриплым, выдохом, наискось. Руслан, обернувшийся на этот
выхрип, ещ„ успел увидеть, как она блеснула -тускло и
холодно, как вылизанное донце алюминиевой миски...
  Потом они вдво„м, коренастый и мальчик, взяли его за
передние лапы и поволокли к канаве, оставляя прерывистую
красную дорожку, спекавшуюся пыльными шариками. Но,
поскольку владельцы домов активно возражали, чтобы
против их окон оставляли падаль, им пришлось тащить его
далеко за крайний дом и там сбросить с насыпи, нарытой
бульдозером.
  Туда же швырнули лопату, испачканную слюной и
кровью.
  [171]

                  6

    Слепая Аза вылизала ему раны на боках и спине и
страшную глубокую рану около уха, повыла над ним,
судорожно вздымая к солнцу безглазую морду, и ушла - не
надеясь, что Руслан верн„тся из своего забытья.
  Однако он вернулся. Покажется невероятным, что с
контуженной спиной, опираясь на передние лапы, а задними
лишь едва подгребая, он одолел и щеб„ночную насыпь, и
весь обратный путь до станции. Но так покажется, если не
знать, как упорно, устремл„нно и безошибочно уползает
любая тварь, застигнутая несчастьем, туда, где уже
пришлось ей однажды перемучиться и выздороветь.
  Пожалуй, будь Руслан в сознании, он не стал бы этого
делать. Но сознание его померкло, и лишь одно в н„м
держалось - тот закуток у каменной оградки, между
уборной и мусорным ящиком, где перемог он тогда отраву.
  Послеполуденный зной загнал людей под сень ставень, в
прохладу комнат с обрызганными водой полами, на улице
ни души не было. Ополоумевшие от жары дворняги
дремали в будках и под крылечками и не подавали голоса,
когда Руслан проползал мимо их дворов по деревянным
мосткам. Но ближе к сумеркам, выдрыхавшись, они
проявили к нему интерес. Они-то его и привели в чувство.
  Ко всему случившемуся, ему предстояло подвергнуться ещ„
и этому страданию, самому унизительному, - его ещ„
должны были потрепать эти милки и чернухи, эти бутоны и
кабысдохи, которыми некогда он пренебр„г. Не знал он, как
уязвил их самолюбие. Не уч„л и подлейшего собачьего
свойства, - да, впрочем, наверно, и объяснимого для этих
маленьких существ, не способных себя защитить и часто
унижаемых человеком, - нападать скопом на
поверженного, обессиленного, и чем крупнее он, тем с
большим азартом и наслаждением.
  Но странно, зачастую атаки их кончались ничем или
оказывались слабее, чем он страшился, слыша их
клокочущие яростью голоса. Что-то не давало им
разделаться с ним вполне. Кто-то могучий, шедший рядом с
ним со стороны его ослепшего глаза, - может быть. Альма
или Байкал, он не мог теперь узнать по голосу, - всякий
раз отбивал их атаки или же частью принимал на себя, а
остальной пар эти шавки стравливали, кусая друг друга.
  Потом их отогнал сердобольный прохожий. Они удалились
охотно и
[172]
очень довольные: в конце концов им и надо-то было куснуть
по разику - потом ведь можно похвастаться, что и не по
разику!
  Немного позднее, одолевая площадь, он увидел своего
защитника - и тогда подумал, что, наверно, лучше б было
остаться под насыпью. От оравы разъяренных шавок его
защищал Трезорка - тот Трезорка, низкорослый и с
раздутым животом, от которого помощь принять считал бы
он ещ„ вчера за унижение.
  Трезорка с ним был до конца этого пути. И когда не
заворачивались в закуток задние лапы Руслана, Трезорка же
оказал ему и эту услугу. Теперь с тр„х сторон Руслан был
огражд„н, с четв„ртой - надеялся защититься. Трезорка
мог уйти. Но он ещ„ сидел, отдыхая, изредка крупно
вздрагивая и всхныкивая - от непрошедших испугов и
многих покусов. Что-то ему хотелось узнать напоследок, о
ч„м-то он спрашивал грустными и укоряющими глазами, -
пожалуй, вот о ч„м: "Зачем ты это сделал, брат?"
Руслан попрощался с ним, взмахнув головою -
страшной для Трезорки головою, с залитым кровью глазом,
  - и тот понял, что спрашивать не к чему, нет ответа и
самому Руслану. И понял, что надо уйти немедля, - то, что
будет сейчас происходить с Русланом, всего страшнее и
важнее всего, о ч„м хотелось бы знать, и этого не должен
видеть никто. Он ушел пятясь, взъерошенный от страха, а
завернув за ящик, побежал с воем, которого сдержать не
мог.