Однако ж не вс„ укладывалось - даже и в редкое,
необыкновенное. Он знал слово "побег", различал даже
"побег одиночный" и "групповой", но в такие дни всегда
бывало много шума, нервозной суеты, хозяева с чего-то
орали друг на друга, да и собакам доставалось ни за что, и
они - в ошеломлении, в беспамятстве - затевали свою
грызню, утихавшую лишь с началом погони. Такой тишины
он не слышал ни разу, и это наводило на самые ужасные
подозрения. Похоже, ударились в побег все обитатели
бараков, а хозяева - за ними, и так поспешно, что даже не
успели прихватить собак, а без них какая же может быть
погоня! И теперь лишь они вдво„м, хозяин и Руслан,
должны всех найти и пригнать на место - вс„ смрадное,
ревущее, обезумевшее стадо.
  Он почувствовал томление и страх, от которого
захолодело в брюхе, и забежал поглядеть на лицо хозяина.
  Но и с хозяином что-то неладное сделалось: так непривычно
он
[52]
сутулился, хмуро поглядывая по сторонам, а руку, продетую
сквозь автоматный ремень, держал не на ремне, как всегда,
а сунул зябко в карман шинели. Руслан подумал даже, что и
у него там, в животе, захолодело, и ничего удивительного,
когда им сегодня такое предстоит! Он приник к шинели
хозяина, пот„рся об не„ плечом - это значило, что он вс„
понимает и на вс„ готов, пусть даже и умереть. Руслану ещ„
не приходилось умирать, но он видел, как это делают и
люди, и собаки. Страшней ничего не бывает, но если вместе
с хозяином - это другое дело, это он выдержит. Только
хозяин не заметил его прикосновения, не ободрил ответно,
как всегда делал, кладя руку на лоб, и вот это уже было
скверно.
  Внезапно он увидел такое, что шерсть на загривке сама
собою вздыбилась, а в горле заклокотало рычание. Он не
отличался хорошим зрением, - и знал за собою этот порок,
честно его искупая старательностью и чуть„м, - главные
ворота лагеря бросились ему в глаза, когда они с хозяином
уже вошли через калитку в предзонник. И так странен был
вид этих ворот, что и представить себе невозможно. Они
стояли - открытые настежь, поскрипывая от ветра в
длинных оржавленных петлях, и никто к ним не бежал с
криками и стрельбою, спеша затворить немедленно. Мало
этого, и вторые ворота, с другой стороны предзонника,
никогда не открывавшиеся с первыми одновременно, и они
были настежь; белая дорога вытекала из лагеря, не
разгороженная, не расчерченная в реш„тку, и убегала к
т„мному горизонту, в леса.
  А с вышкой что сделалось! Е„ не узнать было, она совсем
ослепла - один прожектор валялся внизу, заметенный
снегом, а другой, оскалясь разбитым стеклом, повис на
проводе. Исчезли с не„ куда-то и белый тулуп, и ушанка, и
ч„рный ребристый ствол, всегда пов„рнутый вниз. Линялый
кумач над воротами ещ„ остался, но кем-то изодранный в
лохмотья, безобразно свисавшие, треплемые ветром. А с
этим красным полотнищем, с его белыми таинственными
начертаниями у Руслана свои были отношения: слишком
запечатлелось в его душе, как ч„рными вечерами после
работы, в любую погоду - в стужу, в метель, в ливень -
останавливалась перед ним колонна лагерников, с
хозяевами и собаками по бокам, и оба прожектора,
вспыхнув, сходились на н„м своими дымными лучами; оно
вс„ загоралось - во весь про„м ворот, - и невольно
лагерники
[53]
вскидывали головы и, „жась, впивались глазами в эти
слепяще-белые начертания. Всей зата„нной мудрости их не
дано было постичь Руслану, но и ему тоже они щипали глаза
до слез, и на него тоже вдруг нападали трепет, сладостная
печаль и восторг невозможный, от которого внутри
обморочно замирало*.
  Эти утраты и разрушения ошеломили Руслана, он
растерялся перед наглостью беглецов. Как они были
уверены, что уж теперь-то их не догонят! И как вс„ заранее
знали -что выпадет снег и замет„т все следы и как трудно
собаке работать на холоде. Но самое скверное, что они
особенно и не таились: ведь отлично же он помнил, как все
последние непонятные дни, когда собаки изнывали без
службы и приходил только хозяин Руслана, и то - без
автомата, покормить их и дать немножко размяться в
прогулочном дворике, - как вс„ это время вели себя
лагерники. В высшей степени странно: расхаживали по всей
жилой зоне табунами, визжали гармошкой, горланили
песни, а то .ещ„ и собак принимались передразнивать - так
непохоже и безо всякого смысла. И как же хозяин ничего
этого не замечал, когда буквально все собаки чувствовали
неладное и от злой тоски грызли свои подстилки!
  Руслан не винил хозяина, не упрекал его. Он уже был
немолод и знал - хозяева иногда ошибаются. Но им это
можно. Это нельзя собакам и лагерникам, которые всегда
отвечают за свои ошибки, а часто и за ошибки хозяев. И раз
уж так выпало, эту ошибку - он знал - ему прид„тся
разделить с хозяином и помочь исправить е„, чего бы это ни
стоило. И, думая о том, как ловко беглецы обвели хозяина,
он просто растравлял себя для дела, растил в себе злобу,
пока не озлился по-настоящему. Злоба его была ж„лтого
цвета. В ж„лтое окрасились небо и снег, ж„лтыми сделались
лица беглецов, в ужасе оборачивающихся на бегу, ж„лтыми
бликами замелькали подошвы. Увидя вс„ это вживе, он не
выдержал, рванулся с яростным лаем, натягивая широкий
сыромятный повод, и выволок хозяина за собою в ворота.

Рано или поздно, так случалось со всеми. Одни теряли
чуть„ или слепли от старости, другие слишком привыкали к
своим подконвойным и начинали им делать кое-какие
поблажки, третьих - от долгой службы - постигало
страшное помрачение ума, заставлявшее их рычать и
кидаться на собственного хозяина. А конец был один - все
уходили дорогою Рекса, за проволоку. Лишь одно
помнилось исключение, когда собака умерла в своей же
кабине. Когда Бурану в схватке с двумя беглецами перебили
спину железной трубой, хозяева принесли его из леса на
шинели, гладили его и трепали за ухо, говорили: "Буран
хороший, Буран молодец, задержал, задержал!", не знали,
чем только его накормить. А к вечеру чем-то таким
накормили, что он тут же издох в корчах.
  Так уж повелось, что Служба для собаки всегда
кончалась смертью от руки хозяина, и восемь лет, прожитых
в зоне лагеря, Руслана не покидало ощущение, что это и ему
когда-нибудь предстоит. Оно страшило его, навеивало
кошмарные сны, от которых он просыпался с жуткими
завываниями, но понемногу он с этим ощущением свыкся,
понял, что избежать ничего нельзя, но отдалить - можно,
только нужно стараться, стараться изо всех сил. И
предстоявшее стало ему казаться естественным
завершением Службы, таким же, как она сама, честным,
правильным и поч„тным. Ведь ни одна собака вс„-таки не
пожелала бы себе другого конца - чтобы е„, к примеру,
выгнали за ворота и предоставили ей побираться, вместе с
шелудивыми дворнягами, откуда-то прибегавшими к
мусорному отвалу подхарчиться гниль„м с кухни. Не
пожелал бы этого и Руслан.
  Поэтому не ползал он, не скулил о пощаде, не пытался
убежать. Если б увидел хозяин его глаза - ж„лтые, подолгу
не мигающие, с ч„ткими, как ворон„ные дула, провалами
[57]
зрачков, - то не проч„л бы в них ни злобы, ни мольбы, а
лишь покорное ожидание. Но хозяин смотрел куда-то
поверх его темени и ствол автомата отводил к небу. Что-то -
позади Руслана - мешало ему стрелять. Руслан оглянулся и
разглядел - что. Он это и раньше различил краем глаза,
слышал вполуха тарахтенье и лязг, но заставил себя не
обращать внимания, весь занятый поиском следа.
  По белой дороге к лагерю двигался трактор. Он полз
медленно, как будто сто лет уже как сжился с этим снежным
полем и с этим белесым сводом небес, и без него
невозможно было их себе представить. Поводя ощеренным
глазастым рылом, весь в копоти и струящемся воздухе, он
тащил сани-волокушу; на них, покачиваясь, сползая с
дороги, плыло что-то, ещ„ огромней его, малиново-красное;
когда приблизилось оно, стало видно, что это товарный
вагон без кол„с, прикрученный ржавыми тросами.
  Руслан заворчал и уш„л с дороги. Тракторы были ему не
внове - они вывозили бр„вна с лесоповала, и ничего
хорошего он из знакомства с ними не вынес. От ч„рного
выхлопа у него надолго пропадало чуть„, и он делался
самым беспомощным существом на свете. И к тому же на
них работали "вольняшки", народ ему чужой и очень
странный: они всюду расхаживали без конвоя и к хозяевам
относились без должного почтения. Но, впрочем, дорогу в
рабочую зону они находили сами; колонна ещ„ только
втягивалась в лес, а они уже там вовсю тарахтели. В общем,
неприятный народ.
  Трактор подполз и остановился, но не затих, что-то в н„м
возмущ„нно подвывало, и сквозь этот шум водитель
прогаркал хозяину сво„ приветствие. Руслана оно поразило
до крайности. Так, сколько помнилось ему, не обращался к
хозяину ни один двуногий:
  - Здорово, вологодский!
  Возмущал уже самый вид водителя - этакая лоснящаяся
багровая харя, с губастой огнедышащей пастью, с
ухмылкою до ушей. Из-под шапки, которую он не снял
перед хозяином, слетал на лоб слипшийся белобрысый чуб,
вещь для лагерника немыслимая, как и обращение к хозяину
сразу с несколькими вопросами:
  - Ты не меня ли жд„шь? Чо, не слышишь, чо говорю?
  Бытовку вон те прип„р, куда е„, дуру, ставить прикажешь?
  Или ты чо - не за начальника? Пропуска про-
[58]
веряешь? Так я не захватил. Потом ещ„, гляди, не
выпустишь, а?
  И он возмутительно, противно заржал, навалясь на
открытую дверцу, поставив ногу в валенке на гусеницу.
  Хозяин на его ржанье и на вопросы не отвечал. И Руслан
знал, что и не ответит. Эта привычка хозяев не переставала
восхищать Руслана: на вопрос лагерника они отвечали
очень не сразу или совсем не отвечали, а только смотрели на
него - холодно, светло и насмешливо. И не проходило
много времени, прежде чем любитель спрашивать опускал
глаза и втягивал голову в плечи, а у иного даже лицо
покрывалось испариной. А ведь ничего плохого хозяева ему
не причиняли, одно их молчание и взгляд производили
такое же действие, как поднесенный к носу кулак или
клацанье затвора. Поначалу Руслану казалось, что с этим
своим волшебным умением хозяева так и родились на свет,
но позднее он заметил, что друг другу они отвечали охотно,
а если спрашивал Главный хозяин, которого они звали
"Тарщ-Ктан-Ршите-Обратицца", так отвечали очень даже
быстро и руки прикладывали к ляжкам. Отсюда он и
заподозрил, что хозяев тоже специально учат, как с кем себя
вести, - совершенно, как и собак!
  - А ты чо такой невес„лый? - спросил водитель. Он не
опустил глаза, не втянул голову в плечи, лицо у него не
покрылось испариной, а только приняло вид сочувственный.

Там, в зоне, трактор остановился, теперь уже довольно
урча. И водитель вылез поглядеть на содеянное. Он тоже
остался доволен и весело прогаркал хозяину:
  - Что б ты без меня делал, вологодский! Учись, пока я
жив. А ты вс„ собак стреляешь.
  Его грудь, в распахнутом ватнике, была так удобно
подставлена для выстрела. Но хозяин уже повесил автомат
на сгиб локтя, вытащил из-под шинели свой портсигар,
постучал папироской по крышечке. Он посмотрел на
рисунок на этой крышечке, который сам же и выколол
сапожным шилом, и усмехнулся. Он любил смотреть на
свою работу и всегда при этом усмехался чему-то, а когда
показывал е„ другим хозяевам, так те чуть не падали от
р„гота. И, пряча портсигар, он с этой же усмешкой смотрел,
как трактор прокладывает свой страшный путь ко второму
ряду и там опять трудится у столба, который оказался
покрепче, так что пришлось его несколько раз бодать с
разбега.
  Когда и он завалился, хозяин повернулся, наконец, к
Руслану - и будто впервые увидел его.
  - Ты тут ещ„, падло? Я ж те сказал - иди. Кому я
сказал? - Он вытянул руку с дымящейся папироской -
опять вдоль дороги, к лесам. - И чтоб я тя никогда не
видел, понял?
  Понять его Руслан не то что не мог, но не согласился бы
ни за что на свете. Впервые его не туда посылали, куда
следовало немедля кинуться, а совсем в другую сторону.
  Двуногий приблизился к проволоке, порвал е„... и был
прощ„н, когда в других за это палили даже без окрика. И
оттого ещ„ лютее он возненавидел харю-водителя -
который наглым своим озорством спас жизнь Руслану, а
заодно и другим собакам, ожидавшим своей очереди в
кабинах.
  Однако Руслан подчинился и пош„л. Он прош„л немного,
услышал, что хозяин не ид„т за ним, и оглянулся. Хозяин
уходил обратно в зону, через проход, проделанный
трактором, держа автомат за ремень, так что приклад
волочился по снегу. И, глядя на его ссутуленную спину,
Руслан почувствовал вдруг, что и автомат, и сам он -
[62]
больше не нужны хозяину. От отчаяния, от стыда хотелось
ему упасть задом в снег, задрать голову к изжелта-серому
солнцу и извыть ему свою тоску, которой предела не было.
  Ещ„ худшим, чем он всегда страшился, оказался конец его
службы: его за тем вывели за проволоку, чтобы прогнать
совсем, предоставить ему побираться с шелудивыми
дворнягами, которых презирал он всей душой и едва ли за
собак считал. Но почему же это? За что? Ведь не совершил
он такого поступка, за который бы полагалась эта
особенная, невиданная кара!
  Но приказ хозяина был вс„ же приказом, хотя и
последним, поэтому Руслан побежал один по белой дороге к
т„мному иззубренному горизонту.
  Он знал, что будет бежать по этой дороге долго-долго, -
может быть, целый день, - вс„ через лес и лес, а в сумерках
увидит с высокого холма, сквозь деревья, россыпь огней
пос„лка. Там будут дощатые тротуары, смолисто пахнущие
сквозь снег, и глухие заборы, высотою с барьер на учебной
площадке, будет пахнуть дымом и вкуснотою от
приземистых домишек, из которых сквозь толстые ставни
едва пробивается в щ„лочки свет, а дальше запахнет другим
дымом и поездами, и, наконец, он выбежит прямо к
круглому скверику перед станцией. В этом скверике тоже
есть нечто, знакомое ему, виденное на учебной площадке,
  - два неживых человечка, цвета алюминиевой миски,
зачем-то забрались на тумбы и вот что изображают: один,
без шапки, вытянул руку впер„д и раскрыл рот, как будто
бросил палку и сейчас скомандует "апорт!", другой же, в
фуражке, никуда не показывает, а заложил руку за борт
мундира - всем видом давая понять, что апорт следует
принести ему.
  А ещ„ там будет широкая платформа, совсем крайняя, на
которую можно вспрыгнуть с земли. Длинные ленты
рельсов, изгибаясь, сплетаясь, текут мимо, дн„м иной раз
голубые, а вечером - розовые. Но те рельсы, что возле
самой платформы, всегда ржавые и сразу же за нею
кончаются; загнутыми кверху концами они поддерживают
ч„рный брус с фонар„м, всегда загорающимся красно, когда
подходит тот самый поезд, которого ждали. Он может быть
зел„ный, с косыми реш„тками на окнах, а бывает и красный,
совсем заколоченный, без единой щ„лочки. Здесь кончалась
дорога Руслана - единственная, которую он знал.
  [63]
Он бежал мерной, неспешной рысью, но вдруг, спохватясь,
припустил вовсю. Он догадался, зачем посылали его. Он
должен быть там, на платформе, когда загорится красный
фонарь и в знакомый тупик медленно втянется поезд с
беглецами.
 
 
 

                  2

    Утром другого дня путейцы на станции наблюдали
картину, которая, верно, поразила бы их, не знай они е„
настоящего смысла. Десятка два собак собрались на
платформе тупика, расхаживали по ней или сидели, дружно
облаивая проносившиеся поезда; в их голосах явственно
слышался изрядной толщины металл. Были эти собаки
почти одного окраса: с ч„рным ремн„м по спине, делящим
широкий лоб надвое, отчего выглядел он угрюмым,
короткость ушей и морды ещ„ добавляла свирепости;
стальной цвет боков постепенно менялся - от сизо-
ворон„ного к ржавчине, к апельсинно-оранжевому калению,
а на животе вислая шерсть отливала оттенком, который
хотелось назвать "цвет зари". Светились зар„ю пушистый
воротник на горле, тяж„лое полукольцо хвоста и крупные
мускулистые лапы. Звери были красивы, были достойны,
чтоб ими любовались не издали, но взойти на платформу к
ним никто не отважился, здешние люди знали - сойти с не„
будет много сложнее.

Тайный и ненавистный враг поставил на его пути
булочную - здесь пробивался Руслан сквозь вязкое,
тормозящее бег, пьянящее облако, изливавшееся из дверей
при каждом взмахе. Однажды из этих дверей вышла
женщина и кинула ему довесок, и Руслан как будто
напоролся грудью на преграду. Едва хватило у него сил
отвернуться и зарычать.
  - На спор: не возьм„т, - сказал женщине вышедший с
нею мужчина. - Это ж лагерная, они специально занятия
проходили.
  - Что же она, отравы боится? Но я же вот ем - и
ничего! - С выражением умильно ласковым она
отщипнула от т„плого каравая и сжевала, чмокая. -
Видишь, собаченька, жива-здорова. Какая ж ты глупая!
  Руслан равнодушно смотрел в сторону. Эти штуки он
тоже знал: сами откусывают, и им ничего, знают, с какого
краю, а у тебя потом пламя разгорается в пасти и вс„ брюхо
выворачивает.
  - На спор, - сказал мужчина.
  Подобравши довесок, он подн„с его со злорадством к
самому носу Руслана. Глупый мучитель, ему в голову не
пришло, что если собака у женщины не взяла, существа
безразличного, так у него и подавно. Он только вызвал
подозрение. Руслан проводил его до дому - и запомнил
этот дом.
  Помогло неожиданное, все годы дремавшее в Руслане, а
теперь пробудившееся представление, что еда - для него
безопасная - должна быть живой. Бегающая, прыгающая,
летающая, не могла же она быть кем-то подброшенной ему
нарочно и, наверное, отравленной быть не могла - иначе б
е„ саму измучила отрава. А с давних дней погонь остались в
н„м воспоминания о каких-то посторонних следах в лесу,
окровавленных перьях, клочках шкуры, костях - остатках
чьей-то живой добычи. В первый же свой поход он
проверил себя - и не обманулся. Он свернул с дороги,
углубился в лес и через минуту стал охотником. Как будто
всю жизнь только тем и занимался, он сразу научился
разнюхивать подснежные ходы лесных мышей и пробивать
снег лапой как раз в том месте, где мышь пробегала или
затаилась. Скудная охота не утолила голода, но успокоила,
вселила надежды. И помогла вернуться к своим
обязанностям.
  [67]
В остальном же было - прескверно. И как ещ„ может
быть собаке, привыкшей спать в тепле на чистой подстилке,
привыкшей, что е„ мыли и выч„сывали, подстригали когти,
смазывали ранки и ссадины, - пишась всего этого, она
быстро доходит до того предела, до которого не опустится и
бродяга, бездомный от рождения. Бродяга себе не позволит
спать посреди улицы, да ещ„ под колесом стоящего
грузовика - Руслан именно так спал, и чудом его не
раздавили. Бродяга избежит греться на кучах паровозного
шлака - Руслан это делал сдуру, и в несколько дней
свалялась, полезла его густая шерсть, над„жнейшая защита
от холода, а лапы покрылись расч„сами и порезами. Он с
каждым дн„м обтр„пывался, тощал, себе самому делался
противен. Но глаза горели вс„ ярче - неугасимым ж„лтым
огн„м исступления. И каждое утро, проверив караул на
платформе, он убегал к лагерю.
  За вс„ время никто из собак не бегал с ним. Ещ„ в первый
день, выпущенные из кабин, они обшарили всю зону и
лагерь и поняли, что хозяева давно отсюда ушли и что одна
надежда их увидеть - отправиться по цепочке Руслановых
следов, которая и привела к платформе. Руслан оказался
счастливее, его хозяин ещ„ оставался в зоне, и
чувствовалось это не нюхом даже, а сверхчуть„м, верою
необъяснимой, но и не обманывающей - как и
представление о живой добыче.
  Что станется, если и он уедет, Руслан даже думать
боялся. Тогда, наверное, незачем станет жить. Потому что
вс„, в общем-то, складывалось скверно. Да, служба нес„тся,
голод ещ„ не заставил собак забыть о ней, но с некоторых
пор при встречах с ними замечает Руслан - они его
сторонятся, воротят угрюмые морды, а когда он
приближается к стае - тут же расходятся. К тому же иным
уда„тся и выглядеть не такими отощавшими, как он, -
небось, не побрезговали падалью или помойкой, а может
быть, - но как ужасно это заподозрить! - уже кое-кем
соверш„н величайший грех: напросились на другую службу,
во дворы, и были приняты, и берут теперь спокойно - из
чужих рук! Но разве забыли они, разве не учили их: сегодня
не отравили - отравят завтра, но отравят непременно!
  И подозрения его подтверждались. Как-то он встретил
Альму, они столкнулись нос к носу на углу двух заборов, и
оба растерялись от этой встречи. Он не ждал увидеть е„
такой сытой, хол„ной, вес„лой, переполненной какими-то
[68]
своими радостями. Ему вспомнилось, кстати, что она давно
уже не появлялась на платформе. Альма тоже была
поражена, но тут же сделала вид, что не знает такого. А
следом выскочил из ворот кривоногий гладкий кобель,
угольно-ч„рный и с белыми надглазьями, и побежал с нею
рядышком по улице. И Альма ему, уроду, позволяла
покусывать е„ в плечо. Должно быть, она что-то сообщила
ему на бегу - кобель обернулся к Руслану толстой
отвратной мордой и нагло ощерился. Это он угрожал -
находясь на приличном расстоянии и под защитой своей же
подруги! Руслан отвернулся с презрением и побр„л своим
пут„м.
  Альма его не признала! А не дальше как позапрошлой
весной хозяева сводили их вместе в углу двора, освободив
от всякой службы - ради той особой, которой они
придавали большое значение. На это время даже клички у
него с нею переменились, хозяева их звали Жених и
Невеста. Что вышло из этой службы, он никогда не узнал и
долго потом не видел Альму, но совместное задание
сблизило их необычайно; встречаясь после этого на
большой Службе, они тянулись друг к другу, сколько
позволяли поводки, и всячески выказывали расположение и
приязнь. Он надеялся, что скоро их опять сведут вместе, но
хозяева решили иначе: привезли ей откуда-то другого пса.

А кто не выгнан - потому что не приняли или не
попросился? Гром, решивший своим пут„м идти в жизни,
приш„л к помойке у станционного буфета, нажрался
тухлятины - и теперь, безгласный, см„рзшийся, лежит в
яме неподал„ку, политый изв„сткой. Глупая Аза придумала
кошек промышлять -грех невелик, Руслан бы ей и простил
его, сам отведавший мышатины, но никакого же опыта
работы с кошками, не знала даже, что эту тварь ни в коем
случае нельзя в угол загонять, - да никого нельзя! - и
кошачья лапка вмиг ей съездила по глазам. Кошку она
задавила, но глаз вытек, а другой гноится, еле она им видит,
с ума сходит от боли. Скверно, вс„ скверно! И не то
особенно худо, что устали ждать. Устали - верить.
 
 
 
  Оглуш„нный, раздавленный всеми этими несчастьями, он
лежал, вытянувшись попер„к тротуара, закрыв глаза.
  Прохожим он казался околевающим; в таких случаях
человечество разделяется на два потока - одни тебя
обходят с опасливым состраданием, другие же, сердцем
покрепче, просто перешагивают. Он не замечал ни тех, ни
других, прислушиваясь к боли, ж„гшей ему брюхо и д„сны,
нат„ртые снегом. В последнее время он часто ел снег - от
жажды и от голодной тошноты. Вдруг он вспомнил, что
сегодня не бегал к лагерю. И страшно ему стало, что он
только сейчас это вспомнил, а перед этим надолго упустил, -
страшно, как перед неведомым наказанием. Голод повредил
его память. Он силился услышать запах того человека, что
совал ему довесок, а слышал лишь запах хлеба. И видел
только хлеб - сквозь сомкнутые веки. А когда захотел свой
дом увидеть - всплыла сахарная косточка, оставшаяся в
кормушке, и с нею рядом - размокший ж„лтый окурок. Но
это и подняло его с тротуара.
  "Вс„-таки надо сбегать, - подумал Руслан. - Так много
накопилось сообщить хозяину!" Ужас как не хотелось ему
отправляться в дал„кий путь - уже близились сумерки, а
[72]
возвращаться предстояло совсем в темноте или ещ„ хуже -
при луне. В темноте он почти ничего не видел, а лунный
свет его чуть с ума не сводил, пробуждая неясные скорбные
предчувствия. В этом смысле Руслан был вполне обычным
псом, законным сыном той первородной Собаки, которую
этот страх перед темнотою и ненависть к луне пригнали к
пещерному костру Человека и вынудили заменить свободу
верностью. Чтобы взбодриться, Руслан стал думать о
косточке, которую, может быть, не выбросил хозяин, а
прибер„г для него, - но в это как-то слабо верилось, так не
бывало ещ„, чтобы кусок, который ты сразу не спрятал, к
тебе же опять вернулся. И он задумался о грехе, о том, что
забыл свои обязанности, - вот пусть проклятая луна и
будет ему наказанием! Ведь всякий грех наказывается, даже
самая малость, это он хорошо усвоил за свой собачий век -
и не видел исключений.
  Кончилась главная улица пос„лка, глухие е„ заборы и
слепенькие окошки, для чего угодно прорубленные, только
не затем, чтобы из них смотреть. Здесь остановило Руслана
какое-то воспоминание - о ч„м-то недавнем, но уже
успевшем расплыться в памяти. А между тем оно не пускало
его дальше и наполняло неясным предчувствием, - но не
скорбным, а радостным. Он заскулил, завертелся на месте,
как щенок, впервые увидевший собственный хвост, и вдруг
замер, широко расставив лапы. Постояв так несколько
мгновений, он опустил голову и медленно побр„л обратно,
веря себе и не веря.
  Вот оно, это место, мимо которого так поспешно он
пробежал, занятый своими мыслями. Это, правда, на другой
стороне улицы, но хозяина-то можно было учуять! Его,
оказывается, привезли на машине, - ч„рт бы пожрал эту
резину, ч„рт бы выпил этот бензин! - но вот здесь он
спрыгнул и потоптался, пока ему подали чемодан и мешок.
  Ну, что в чемодане, того не разнюхаешь, какой-то он
дрянью оклеен, а в мешке - стираное бель„ и мыло
(сиреневое, из офицерского ларька), и ещ„ вазелин, которым
смазывают консервные банки. А здесь он закурил, спичка
ещ„ пахнет дымом и его руками, потом взял чемодан и
вскинул мешок на плечо - вс„ исчезло, остался только след
хозяина, ч„тко впечатанный в снег. Тут уж не спутаешь! У
него немножко кривые ноги и, пожалуй, коротковатые для
его роста, зато ступает он твердо, всей подошвой сразу, как
будто нес„т тяж„лый груз. На н„м сегодня
[73]
праздничные, кожаные сапоги - такие, правда, у всех
хозяев есть, но ведь под сапоги наматываются портянки, а
они (как мы уже выяснили) пахнут его характером. И важно,
что след не петляет среди других, - хозяин вообще петлять
не любит, - вс„ прямо, ни одного отклонения в сторону.
  Теперь прохожие шарахались от Руслана; они его,
охваченного любовью, принимали за бешеного, с цепи
сорвавшегося, и впрямь был он страшен - отощавший до
р„бер, с ж„лтой пеленой в глазах, мчащийся с хрипом и со
звяканьем болтающегося ошейника, - страшен был и его
бег по прямой, к неведомой для них цели. У станции путь
ему преградил медленно разворачивающийся грузовик;
Руслан проскочил под ним, ударившись спиною, но след
заставил его забыть о боли и повл„к дальше, в тепло
раскрытых дверей, в шумную надышанную залу. И здесь, на
слякотном полу, среди пропотевших валенок, гнилой
мешковины, сыромяти ремней, плевательниц с вымокшими
окурками, среди нечистых истомившихся тел, - оборвалась
ниточка, продетая в его ноздри, за которой он бежал, как
бык за своим кольцом. Тщетно он пытался почувствовать е„
спасительную резь, е„ натяжение, - тут ещ„ и едой пахло,
от е„ пряных паров он совсем ошалел. Но вдруг он услышал
  - голос хозяина, неповторимый, божественный голос,
который не звал его, но звучал где-то рядом, и кинулся туда
  - не обходами, а напрямик, через скамьи и чьи-то мешки,
готовый любого порвать, кто б его не пустил к хозяину.

- Между прочим, - сказал Пот„ртый, - заметил я,
сержант, палец у тебя - д„ргается. Руки д„ргаются -
поболе, чем у меня. Весь ты д„рганый, брат. Тоже это -
навечно, а?
  Хозяин посуровел, убрал руки со столика и взялся за
графинчик. Разлил из него поровну и подержал горлышко
на стопкой Пот„ртого, чтоб последние капли стекли ему.
  Пот„ртый следил за его рукою. Хозяин это заметил и потряс
графинчиком - хоть ничего уже и не вытряс.
  Они опять выпили, отхлебнули ж„лтенького, после чего
подобрели друг к другу, и Пот„ртому, верно, уже неловко
было за свой вопрос.
  - Но ты ж не скажешь, что я живоглот был, - сказал
хозяин. - Тебя, например, я хоть раз тронул?
  - Меня - нет.
  - Вот. Потому что ты главное осознал. Раз на тебя
родина обиделась - значит, у ней основания были. Зря -
не обижается. А раз ты осознал - вс„, для меня закон, ты -
человек, и я к тебе - человек. Ну, прикажут тебя тронуть -
другое дело, я присягу давал или не давал? Но без приказа...
  Ты меня понимаешь?
  - Я тебя, брат, понимаю.
  - И хорошо. А на этих - мы клали, они этого никогда
не осознают. И нас с тобой не поймут. А мы друг друга -
всегда, верно? Вот я почему с тобой сижу.
  Пот„ртый наконец-то не выдержал хозяева взгляда или
устал пререкаться, но опустил глаза.
  Устал и Руслан ждать, когда на него обратят внимание в
шуме и толчее буфета. Входившие и выходившие задевали
его, он сиротливо прижимался к стене - покуда не
сообразил, чем себя занять и быть полезным хозяину:
  [77]
охранять его чемодан и мешок и брошенную на них шинель.
  Мягко упрекнув хозяина в душе - за неосмотрительность,
он важно разл„гся подле, занял ту позицию, которая
внушает нам уважение к четверолапому часовому и не
позволяет не то что задеть его, но подойти ближе, чем на
шаг. И тем ещ„ хороша была позиция, что позволяла
спокойно любоваться лицом хозяина. Его чуть портили
капельки, выступившие на лбу и на верхней губе, но вс„
равно оно было прекрасное, божественное!
  Руслан давно заметил, что лица хозяев, самые разные,
чем-то, однако, схожи. Лицо могло быть широким или
узким, могло быть бледным, а могло и смуглым, но
непременно оно имело тв„рдый и чуть раздвоенный
подбородок, плотно сжатые губы, скулы - ж„стко
обтянутые, а глаза -честные и пронзительные, про которые
трудно понять, гневаются они или смеются, но умеющие
подолгу смотреть в упор и повелевать без слов. Такие лица
могли принадлежать только высшей породе двуногих,
самой умной, бесценной, редчайшей породе, - но вот что
хотелось бы знать: эти лица специально отбирает для себя
Служба или же она сама их такими делает? С собаками
было проще: ч„рный Тобик с белым ушком, прижившийся
около кухни, тоже как будто служил, иначе б его кормить не
стали, но за вс„ время таинственной своей службы и на
вершок не прибавил в росте, не изменил окраса, да и
характера не изменил - вс„ таким же оставался
попрошайкой и пустобр„хом; он даже на мух лаял, а
лагерникам - которые только и мечтали изловить его да
зажарить на костерке -через проволоку посылал приветы
хвостом. Собак, ясное дело, отбирают, всех ведь их,
караульных, не с улицы позвали, привезли из питомников, а
как с хозяевами - оставалось загадкой. Но в одном Руслан
не сомневался: с таким лицом хозяин мог бы не тратить на
Пот„ртого столько слов, а тому давно уже следовало встать
руки по швам и отправиться на работу.
  - Куда путь держишь, сержант? - опять заговорил
Пот„ртый. - В город какой или же к себе, в деревню?
  - Домой, - отвечал хозяин как бы в раздумье. - В
городе-то чо хорошего? И отдохнуть охота.
  - Это понятно. Ну, а делом каким?.. Ты уж, поди,
позабыл, как и вилы держат.
  - На кой мне вилы? Я свои вилы подержал,
семидесятидвухзарядные. Считай, полтора твоих срока
оттрубил,
[78]
так мне за это пенсия - как у полярного л„тчика. Который
мильон километров налетал.
  - Это хорошо. Да денежки-то не лечат. Я б на тво„м
месте только б сейчас и уродовался. Живо помогает.
  Хозяин уставился на него неподвижным взглядом.
  - Я думал, мы об этом договорились. И кончили. А ты,
значит, так: сидишь со мной и подкалываешь? Это -
неуважение называется.
  - Тебя-то не уважать, сержа-ант! - засмеялся
Пот„ртый. - Да чему ж меня столько годков учили? Ну, не
огорчайся, воскреснешь ещ„ душой. Молодость, вся жизнь
впереди!
  И с этими словами он выкинул штуку, которая могла бы
ему стоить жизни: перегнулся через столик и хлопнул
хозяина по плечу. Руслан вскочил и кинулся -
стремительно, почти бесшумно, только шваркнув когтями
об пол.
  Мгновенно обернувшись, хозяин успел опередить его,
выбросив навстречу кулак. Удар приш„лся в челюсть и
задел по носу. Руслан едва не покатился с воем, но устоял,
не показал врагу, как ему больно, а зарычал грозно в его
сторону, почти не видя его из-за слез.
  - Бох ты мой, - удивился хозяин. - Это ты, падло?
  Что, по буфетам уже промышляешь?
  Руслан, вс„ ещ„ ворча, пот„рся носом об его колено,
стало полегче, а когда погладил хозяин, то и совсем прошло.
  - Твой такой? - спросил Пот„ртый. Он даже не успел
испугаться.
  - Какой "такой"? Обидчивый? Это точно, мы друг
дружку в обиду не да„м. Правда, Руслаша? Так бы мы этого
ухайдакали - будь здоров!
  Все в буфете смотрели на Руслана, как будто фокуса от
него ждали. А может быть, он вс„ ещ„ был красив, и просто
любовались им, как в прежние дни, когда хозяин им
гордился. Однако ж буфетчице чем-то он не понравился.

Посетители буфета опять, верно, ждали фокуса,
нехитрого, но обреч„нного на успех. Неизменно умиляются
наши сердца, когда младший наш брат проявляет зачатки
разума, так самоотверженно насилуя свою природу: не
принимая пищу от чужих и тут же хватая е„, давясь от
жадности, с ладони хозяина. Но в этот раз фокус вышел ещ„
занятнее, чем ожидался: хлеб так и не покинул дарящей
руки, п„с лишь взглянул на него и отодвинулся -осторожно,
чтоб не повалить ненароком державу.
  - Ага! - возликовал Пот„ртый. - И ты ему нынче -
никто, понял?
  - Ты чо это? Брезгуешь? - спросил хозяин. Розовость
медленно отливала с его лица. - Уже где-то обожраться
успел? Быстренько ты! Ну-кось, - он положил кусок на
пол, - подбери. Кому сказано?
  ~ А вы, гражданин, там не разбрасывайте, - опять
вмешалась буфетчица. - Ещ„ мне дело: за вашими
собаками подбирать!
  - Зачем? Он - возьм„т. Ещ„ как возьм„т.
  Уже с побелевшими скулами, но вс„ ухмыляясь, хозяин
сам подобрал хлеб, нашарил вес„лыми глазами вилку.
  Макая е„ в баночку и ляпая на хлеб, стал густо по всему
куску намазывать горчицу.
  - Не надо, - попросил Пот„ртый. Попросил кто-то и в
очереди у буфета:
  - Сержант, не дури.
  - Нельзя, - объяснил хозяин. - Чтоб он моей команды
[82]
не выполнил - это нельзя. Не бойсь, он уж сам знает, что
допустил провинность, с первого разу не подчинился.
  Значит, отвечать надо. А он - службе верный: он те щас
покажет, какая у него верность. С чем е„ едят... Весь запас я
у тя использовал, хозяйка!
  Он разломил кусок пополам и сложил его - намазанным
внутрь.
  - Кушать, Руслан, кушать. Взять, говорю! Мужчина в
кожаном, сидевший спиной к хозяину, повернулся, блестя
белками скосившихся глаз.
  - Ты, часом, не сбесился?
  - Я те щас поговорю, "сбесился", - сказал хозяин. -
Смотри, куда смотрел!
  Кожаный, однако, не повернулся обратно. Сидевшая с
ним женщина в сером платке, кормившая с ложечки
реб„нка, положила ложечку и прикрыла глаза реб„нку
ладонью.
  - Толя, не связывайся, - попросила она. - Ты ж
знаешь, как с ними связываться. Мы на это смотреть не
будем.
  Но сама вс„-таки смотрела, морщась и кусая губы. И весь
буфет смотрел и роптал:
  - Не мучай собаку, конвойный!
  -Живоглот, привыкли там измываться...
  - Бухой же, разве не видно?..
  - Хоть бы отнял кто...
  - У него отнимешь! Тебя же ещ„ и порв„т... Кусок в
неверной руке хозяина качался перед Русланом.
  - Ведь возьм„шь же! Сам знаешь - возьм„шь! Что знал
Руслан об этом запахе? То, что и полагается знать
караульному псу, которого с этих-то угощений и начинают
учить уму-разуму. Однажды утром его - ещ„ не пса, а
подп„ска - выводят перед корм„жкой в прогулочный
дворик, и куда-то на минутку отлучается хозяин, сказав:
  "Гулять, гулять", - и тут-то как раз происходит
удивительная встреча. Как из-под земли является
Неизвестный, в телогрейке и сером балахоне поверх. В
длинном рукаве у него что-то спрятано, он показывает -
что, протягивает к самому твоему носу. Пахнет так дивно,
что пасть переполняется слюною. Ах, вс„ не так просто! От
его одежды разит причудливой вонью барака, про который
уже известно собаке, что там - "фуки!", там - "злые
живут!", и уже высказано ею по этому поводу
категорическое "Ррр!" Но -
[83]
солнышко греет ей голову, утренняя истома в е„ душе и
сладостная уверенность, что вс„ в е„ жизни преотлично
складывается. И так беден наш изобильный мир, что вс„
живое ценит еду, борется за не„ - ещ„ в слепоте, у сосцов
матери. Ценит, наверное, и человек, если не швыряет
наземь, а на ладони протягивает с улыбкой - как дар, цены
не имеющий. И, одарив его в ответ улыбкою глаз, взмахом
хвоста, собака бер„т кусок в зубы. В зубах он ещ„ приятнее
пахнет, душистая пряность щекочет н„бо, чудесно
пощипывает язык, не разжевать - нет возможности, и она
жу„т, ещ„ качая хвостом, ещ„ не заслезившимися глазами
благодарит Неизвестного, который так скромно удаляется.
  В следующий миг ей кажется, что в пасти у не„ - пожар, ей
туда натолкали горящей пакли, от которой не освободиться
теперь никак, не выхаркнуть в мучительном кашле, вс„
обожжено пламенем, и дым съел глаза. Она слышит смех
убегающего и свирепеет от обиды; злоба пересиливает
муки, бросает в погоню, а тот и не спешит удрать, он
протягивает свой длинный толстый рукав, в котором вязнут
клыки... Ничего не подозревающий хозяин приходит
наконец; можно ему пожаловаться, он вс„ пойм„т, пожалеет,
даст попить вволю, накормит вкуснотой необыкновенной. И
вс„ забудется? Пожалуй, что и забылось бы, если б эти
лагерники не предпринимали новых козней, всякий раз
похитрее. Но никакая новая их каверза так не поразит, как
первая, от которой уже сделала собака свой маленький
шажок к истине: вс„, что не из рук хозяина, - мерзко,
ядовито, греховно, даже если и хорошо пахнет.
  А теперь и из этих рук ему предстояло взять отраву. И он
знал, что прид„тся взять. Он всяким видел лицо хозяина, но
никогда не видел жалким. Шутка затянулась, хозяин уже и
рад бы е„ прекратить, но именно этого хотели чужие, а он
их ни за что не мог послушаться. В другом месте и Руслан
выказал бы неповиновение, он знал свои права и умел о них
напомнить: тихим, но грозным ворчанием, не разжимая
пасти и полузакрыв глаза, превратясь в глыбу, которую ни
окриком, ни бить„м не расшевелить. Перед чужими это
нельзя - и, как ни глупа шутка, Руслан е„ должен был
поддержать. Нехотя разжав клыки, он принял этот кусок с
ладони, скосив глаза - куда бы отнести и положить.

Чьи-то неуверенные ищущие шаги помешали ему. Он
увидел, что сумерки сгустились, и решил не уходить, а
затаиться, даже глаза прижмурил, чтобы уж совсем стать
невидимым. Но этот кто-то, должно быть, его почуял -
остановился напротив, сделал к нему робкий шаг.
  - Вон ты где, - удивился Пот„ртый. - Что ж ты среди
вонищи-то лежишь, совсем нюх отшибло? Или помирать
собрался, Руслан? - Он сделал ещ„ шаг, осторожно присел
на корточки. - Ах, тит твою мать, как собаку обидел,
обормот! Ну, без креста же они, вертухаи! Без креста
родились, от не венчанных, и так же в землю уйдут, одни
пирамидки стоять будут из поганой фанеры. Ну, вставай,
друг, что ж тут лежать. Уже его нет давно, уехал твой
ненаглядный. Уе-ехал, ту-ту, не верн„тся. Пойд„м-ка со
мной лучше, а?
  Слова текли к Руслану, вливались в его чуткие уши и
настороженное сердце, и из общего их течения он выловил,
как щепку из журчащего потока, что хозяина больше не
будет. Руслан это принял спокойно, даже почти
равнодушно: спустившись с небес своей мечты на м„рзлую
вонючую землю, он с удивлением обнаружил, что теперь ку-
[87]
да больше его интересует вот этот, сидящий перед ним на
корточках. Хозяин успел уже умереть для Руслана, а этот, в
драной ушанке с падающим на глаза лбом, был жив и
позвал с собою. Дня начала Руслан хотел бы обнюхать эту
ушанку и бахромчатые рукава латаного пальто.
  Но вот Пот„ртый, точно бы повинуясь его желанию,
потянулся к нему - медленно, всякую секунду готовый
отд„рнуть руку. Он не знал, что не успел бы этого сделать.
  Не знал также, что Руслана можно погладить - но лишь
растопырив пальцы, показав ему всю безобидность руки, и
для начала рука была отброшена ударом костистой морды.
  На вторую попытку Пот„ртый не отважился. Но вдруг
Руслан сам к нему потянулся. Привстав на передние лапы,
не спеша обнюхал замершее колено, затем, поймав
ускользающую кисть, легонько е„ прихватив клыками,
несколько долгих - и для Пот„ртого мучительных -
мгновений втягивал в себя тепло рукава. Вс„ хотелось ему
увериться, что он не ошибся тогда, в буфете, когда эта рука
положила перед ним еду.
  Нет, не ошибся. Могла бы истлеть одежда Пот„ртого, и
он бы е„ сменил на другую, но ведь кожу-то он не мог бы
сменить, и она будет таить в своих порах этот нетленный, не
выветриваемый запах, покуда, наверно, сама не истлеет, -
запах застиранного белья, прожаренного в вошебойке,
стократ пропитанного обильным потом слабости, запах
болезней и лекарств, ни одной болезни не исцеляющих,
потому что все они одним называются именем -
"бесполезное ожидание", запах костра, на который подолгу
глядят расширенными зрачками, поддерживая
вспыхнувшую надежду, и запах самих надежд,
перегорающих в одрябших мускулах, запах ж„стких нар,
дарящих, однако, глубокий, как смерть, сон - последнее
прибежище загнанному сердцу; запах страха, тоски, и опять
надежд, и глухих рыданий в матрас, выдаваемых за кашель.
  Втянув в себя весь этот букет, Руслан поднялся и дал
подняться Пот„ртому, и они пошли рядом, куда хотел
Пот„ртый, - оба утешенные, что нашли друг друга. И,
наверное. Пот„ртый думал о том, как ему легко, по случаю,
достался этот красавец п„с, могучий и склонный к верности,
которого и воспитывать не надо и который с этого дня будет
ему спутником и защитой.
  Что же до Руслана, то для него это новое знакомство
имело иной смысл. Случилось не предвиденное уставом
[88]
службы, однако и не противное главному е„ закону: житель
барака сам напросился, чтоб его конвоировали. Оказавшись
на воле, он хотел вернуться под любимый кров, -и в том не
было удивительного, возвращались же добровольно иные
беглецы после целого лета блужданий в лесах, полум„ртвые
от голода, едва державшиеся на ногах. Таких обычно не
били хозяева и не натравливали собак, а лишь смотрели на
них подолгу - холодно, светло и насмешливо, покуда иной
бедняга не сваливался замертво к их сапогам.
  Пот„ртый был на пути к возвращению, и Руслан сч„л
себя обязанным охранять его, пока не вернутся хозяева. А
когда вернутся они - и поставят поваленные столбы, и
натянут проволоку, и зачернеют на вышках ребристые
стволы, а над воротами во весь про„м запылает в
прожекторном свете красное полотнище с белыми
таинственными начертаниями, - тогда Пот„ртый пойд„т,
куда захочет Руслан.
 
 
 

                  3

    В первый же час этой службы выяснилось, что
подконвойный успел обзавестись хозяином. И у него
(точнее - у не„, поскольку хозяин носил юбку и пуховый
платок) ещ„ надо было испрашивать разрешение для
Руслана, едва они с Пот„ртым ступили во двор:
  - Эй, хозяйка! Т„ть Стюра, ты жива ли?.. Погляди,
какого я тебе охранника прив„л. Не прогонишь нас?
  Т„тя Стюра, статная и дородная, застившая почти весь
свет в дверях, с крыльца оглядела Руслана и осталась
недовольна.
  - Ещ„ неизвестно, кто кого прив„л. А кормить его,
бугая, чем?
  - А вот и интересно, что - ничем. Он так, без прокорму
жив„т. Чудной мужик, ты ещ„ с ним намаешься.
  Последнее замечание успокоило т„тю Опору вполне.
  - Пускай жив„т. Трезорку бы моего не съел. Руслан не
стал ждать, когда его пригласят в дом. Легко потеснив
хозяйку, он прош„л в комнаты и скоро вернулся. Т„те
Стюре принадлежала половина домика; он убедился, что
обе комнаты и кухонька окнами выходят во двор и на улицу
перед воротами, уйти незамеченным подконвойный никак
бы не смог. Одно обстоятельство, правда, удивило
[89]
Руслана: явное и не столь давнее присутствие Главного
хозяина, "Тарщ-Ктан-Ршите-Обратицца". Но знакомый
запах в то же время и успокоил; а кроме того, с Руслана как
с подчин„нного вроде бы снималась ответственность -
поскольку начальство этот дом заприметило и осматривало
самолично.

Так начались их походы на тот странный промысел,
которым занимался подконвойный по утрам, если только их
можно было назвать утрами. Они отправлялись на станцию
и там сворачивали, шли по шпалам в дальние тупики, на
кладбище старых вагонов; здесь-то и находилась у них
рабочая зона - так же, как стали жилой зоной квартал и
двор т„ти Опоры. Они поднимались в эти вагоны - Руслан
вспрыгивал в тамбур единым махом с разбега, а Пот„ртый
карабкался по ступенькам с отдышками - и переходили не
спеша из одного купе в другое. Ст„кла здесь были выбиты
или кто-то их утащил, и гулял сквозняк, а на полу и нижних
полках лежал пластами снег, и пахло гнилью, трухой,
ржавчиной, людским дерьмом, всеми дорогами и
станциями, где побывали эти вагоны. Пот„ртый поднимал и
опускал скрипучие полки, протирал рукавом и мерял
пядями и, вздыхая, говорил Руслану:
  - Ну как, вот эту досточку - оприходуем? Узка вроде,
но текстурка имеется. С игрой планка, верно же?
  Руслан ничего не имел против, и Пот„ртый начинал
[92]
"приходовать". Руки у него тряслись, и отв„ртка долго не
попадала в шлиц, и не хватало у него сил и рвения сразу
вывернуть приржавевший шуруп, а среди дела он ещ„
подолгу перекуривал, соображая, как бы приладить
гвоздод„р и отъять планку, не расщепив. Но и когда
отдиралась она целая, то не всегда сохраняла для Пот„ртого
интерес; огладив е„ ладонью и поглядев вдоль не„ на свет,
даже понюхав, он мог е„ и выбросить в окошко, а потом
долго сидеть, печально вздыхая, прежде чем приняться за
другую. И вс„ говорил, говорил:
  - Вот, Руслаша, это почему в России хорошей доской не
разжив„шься? А я тебе скажу: в лесу жив„м. Кругом леса
навалом, вот и причина, что его - нету. Было б его
поменьше, так мы б его берегли, чужим не продавали - и
всем бы хватало. Ну, однако, разговорчики
безответственные - отставить! Ты, Руслаша, следи, чтоб я
лишнего не болтал.
  Иной раз лукавая мысль вползала в его отуманенную
голову, водянистые глаза оживлялись, хитро сощуривались,
впивались в ж„лтые сумрачные глаза Руслана.
  - А что, паря, не сходить-ли нам на лесоповал? Дорожка
нам знакомая, а там на пилораме какую-нибудь досточку
подбер„м, твердо-ценной породы. Там-то они не считанные,
наши досточки. - И сам же отвечал на свой вопрос: - Не,
лучше не ходить. Там я тебя забоюсь, на лесоповале. Это мы
тут друзья - не разоль„шь, а там ты старое вспомнишь,
покурить особо не дашь, верно? И правильно, чего это я с
тобой разболтался? Уж в рельсу бить пора, а мы ещ„ ни
хрена не наработали.
  Никто здесь не ударял в рельсу, но каким-то чуть„м он
угадывал, - а со второго дня стал угадывать и Руслан, -что
пора им домой. К этому времени насчитывалось три-четыре
планки, о которых Пот„ртый говорил: "Звали етого грузина
  - не Ахтидзе, но Годидзе", - хотя, по мнению Руслана,
они особо не отличались от выброшенных, разве что
послабее воняли плесенью. Пот„ртый их перевязывал
шпагатом и уносил под мышкой. К этому времени
ослабевало действие прозрачной мерзости, уже не так ею
разило из его рта, и подконвойный вышагивал по шпалам
резво, как и положено идти с работы лагернику, вызывая
неудовольствие конвоира только дурацким своим пением.
  Пел он всегда одно и то же, с ужасными нищенскими
завываниями, от которых Руслану тоже хотелось завыть.
  [93]
Вам, поди, това-арищи, хорошо жив„-отся,
У вас, поди, двуно-огая жена,
А у моей жены-и - одна нога мясна-ая,
Другая же, братишки, из бревна!..
 
  Ещ„ слава Богу, он прекращал свои вопли на улицах;
перед чужими Руслан, право, умер бы от стыда.
  Планки уносились в сарайчик; там Пот„ртый, мурлыкая
себе под нос, пилил их, вжикал рубанком, выносил их одну
за другой на свет и наконец тащил в дом - совсем
тоненькие, но посветлевшие и даже приятно пахнущие.
  Руслан входил за ним по праву конвоира, растягивался у
двери и лежал неслышно, так что о н„м забывали. То, что
сооружалось в т„ти-Стюриной комнате, занимавшее почти
всю стену, походило, с точки зрения Руслана, попросту на
огромный ящик - Пот„ртый его называл "шкап-сервант
тр„хстворчатый". Сидя на табурете, он прикладывал новые
планки к тем, что уже стояли на месте, менял их так и сяк,
спрашивал т„тю Опору, нравится ли ей. Т„тя Стюра стелила
скатерть на стол и отвечала, коротко взглянув или не глядя
вовсе:
  - Да хорошо, чего уж там...
  - Вс„ тебе "хорошо", - возмущался Пот„ртый. - Тебе
лишь бы куда барахло уместилось. А не видишь - доска
кверху ногами стоит, разве это дело?
  - Как это "кверху ногами"?
  - А по текстуре не видно, что комель - вверху? Может
дерево расти комлем кверху?
  Т„тя Стюра приглядывалась, супя белесые бровки, как
будто соглашалась и вс„-таки возражала:
  - То - дерево. А доске-то - не вс„ равно, как стоять?
  И этим давала повод для новых его возмущений:
  - Тебе-то вс„ равно, а ей - нет. Она же помнит, как она
росла, - значит, с тоски усохнет, вся панель наперекосяк
пойд„т.
  - Ну, надо же! - изумлялась т„тя Стюра. - Помнит!..
  И он торжествовал, ставя планку, как надо, и доказывал т„те
Стюре, что вот теперь-то "совсем другой коленкор", и
много ещ„ слов должно было утечь, пока прит„сывалась
планка к месту, мазалась клеем, прижималась струбцинами:
  - Вот погоди, Стюра, как до лака дойд„т - вот ты
увидишь, краснодеревщик я или хрен собачий. Учти, я ника-
[94]
кого тампона не признаю - только ладонью. Лак нужно
своей кожей втирать, тогда будет - м„ртво! Что ты! Я же
до войны на весь Первомайский район был один, кто мог
шкап русской крепостной работы сделать. Или - бюро с
секретом. Вот это закончу - и тебе сделаю, будет у тебя
бюро с секретом. Я же славился, Стюра! Две мебельные
фабрики из-за меня передрались, чтоб я к ним пош„л опыт
передавать молод„жи. Я посмотрел - так мне ж там руками
и делать-то не хрена. Они же что делают? Сплошняк
экономят, а рейку бросовую гонят с-под циркулярки, и
клеят, и клеят, а стружку тоже прессуют. А я им только
рисуночек дай, фанеровку подбери. Нет, не пош„л. Моя
работа -другая. Мою работу, если хочешь знать, на выставке
показывали народного ремесла, на международную чуть не
послали, но - передумали, политика помешала. Так этот
мой шкап, знаешь, где поставили? В райсовете, под
портретом - ровненько - отца родного. Что ты! Поч„т!
  Вторая планка пригонялась ещ„ дольше, он е„ так и этак
вертел и отставлял - для долгого перекура. Жадно
затягиваясь, отчего ходил по небритой шее острый кадык,
он сводил глаза на кончике потрескивающей папиросы, и
лицо его вдруг теплело от улыбки.

Сев за стол, т„тя Стюра приглашала обоих своих
"жильцов" - один отказывался, не взглянув на
поставленную около него миску, другому хотелось ещ„
поработать. Но вся его работа в том состояла, что он ещ„
разок прикладывал оставшиеся планки и, отложив их, сидел,
курил, намеренно оттягивая блаженное свидание с
бутылкой. Что-то уже изменилось в н„м причудливо: на
лице сияла беспричинная ленивая доброта, а в душе
чувствовался нервозный позыв двигаться, говорить без
конца.
  - Так-то, Стюра дорогая, с финской, значит, войны... Н-
да. Ну, то, правда, не война была, а "кампания". Точно,
"кампания с белофиннами". Ах, тит его мать, гениальный
вс„ ж был душегуб! Как он их по-боевому назвал -
"белофинны". Кто их разбер„т, захватчики они, не
захватчики, а белофинны - это ясно: белые, значит, а
белых не забыли ещ„, так винтовка легко в руку ид„т. А так-
то -финны они, финляндцы. Н-да, ну победили мы их... Ну,
как победили? Сами рады были, что они нам мир
предложили. А они-то вс„-таки умные, они ж понимали, что
мы же все наши головы положим за правое" дело и за отца
любимого всех народов, - зачем это им? Лучше же миром
людей сохранить, а территории вс„ равно мало будет, всем
е„ мало. И в Отечественную они тоже умно поступили: сво„
оттяпали до бывшей границы, а дальше не пошли, сколько
им Гитлер ни приказывал. Вот бывают же умные народы!
  Нам бы у них ума поднабраться, у белофиннов этих, - то
есть я "финны" хотел сказать, "финляндцы".
  - Вишь ты, куда тебя уносит, - говорила строго т„тя
Стюра. - Тебя не сажать, тебе язык обрезать - и ходи ла-
лакай.
  - А я, Стюра, не за ла-ла сидел. Я - шпион, я руки
перед ненавистным врагом поднял. Так руки и секи, а язык
при ч„м?
  [98]
  - Как это ты за народ судишь - кто умный, кто нет?
  - А так и сужу, милая. - И в его голосе вскипали
раздражение и злоба. - Тот человек неумный, кто хочет,
чтоб все жили, как он жив„т. И тот народ неумный. И
счастья ему не видать никогда, хоть он с утра до вечера
песни пой, как ему счастливо жив„тся.
  Т„тя Стюра, прикусив губу, кидала искоса пугливый
взгляд на Руслана. И он отводил в сторону мерцающие глаза
или закрывал их, притворяясь спящим.
  - Счастья злым не бывает, - говорила она. - А нам-то
за что? Мы кто, по-твоему, злые?
  - И этого хватает, Стюра. Мы ж недаром народ суровый
считаемся. Но то ещ„ полбеды. Есть и другие суровые, а
хорошо живут. А ты вот себя возьми: и добрая вроде, но
представь - какая-нибудь финтифля юбку задер„т повыше
твоего понимания или же грудя выкатит на огневую
позицию, ведь ты ж мимо не пройд„шь. Твоя бы сила - ты
б е„ со свету сжила.
  - Господи, да пускай хоть голая ходит! А только я на
это смотреть не обязана.
  - А вот ей так нравится!
  - Мало ли чего ей нравится. Ещ„ другим должно
нравиться. Люди ж не дураки, думали вс„-таки - как
прилично.
  - Вот! - Он торжествующе поднимал палец. - Хоть
всю политику на вас изучай, на бабах. Эх, Стюра! Вс„ же не
зря я через это вс„ прош„л. Каких я людей повидал, ты не
поверишь. Какого ума люди, образования, видели сколько!
  Я бы так серым валенком и остался, когда б не они. Вот,
помню, два года у меня с немецким товарищем общая
вагонка была. Он, значит, внизу, а я - наверху.
  - Ну, знаю вагонку.
  - Много он стран повидал и мне рассказывал. Он,
конечно, коммунист-раскоммунист, но нацию-то не
переделаешь, и вот что заметил я: обращает он внимание,
что люди где-то не так живут, а по-особенному, что вот
такие-то у них обычаи, так-то вот они дом украшают, так-то
вот песни поют, свадьбы играют. А, поди-ка, наш завед„т -
где побывал да что видел, то главное у него выходит, что
вот там-то комсомол организовали, а там-то вот революция
без пяти минут на носу, а вот в другом месте - дела
неважней, марксистская уч„ба в самом зачатке, только лишь
профсоюзная борьба вед„тся. И не то ему по душе, что
револю-
[99]
ция и комсомол, а то дело, что вс„ кругом по-нашему, ну как
в родном Саратове. А спросишь, что же там ещ„
интересного, - зыркнет на тебя с таким это удивлением:
  "Простите, если это вам не интересно, что же вам вообще
тогда интересно?" Видишь, как!
  Она слушала, подперев кулаком щеку, нахмурив белое
большое лицо, и вдруг спохватывалась:
  - Ну, ты сядешь? Или так вс„ будешь ла-ла?
  Он придвигался к столу и тянулся быстрой рукой к
бутылке. Заставляя себя не спешить, наливал т„те Стюре -
до черты, которую она показывала пальцем, и почти полный
стакан - себе.
  - Много наливаешь, - говорила она, - для первого-то
разу.
  - А это смотря за что пить. За Большой Звонок первый
глоточек. Я-то своего маленького звонка дождался, а
Большой - он впереди ещ„. Это когда все ворота
откроются, и скажут всем: "Выходи, народ! Можно - без
конвоя". Ну, прощай, Стюра.
  Крупно вздрогнув, он опрокидывал весь стакан сразу, а
потом дышал в потолок, моргая заслезившимися глазами,
точно в темя ударенный. Отдышавшись, тыкал вилкой в
тарелку, но тут же бросал вилку и торопился опять налить.
  Т„тя Стюра накрывала свой стакан ладонью, но он говорил:
  "Пускай постоит", - и она убирала ладонь.
  Нетерпение его проходило, он делался расслабленно
весел и лукав, и в их разговор вплеталась какая-то игра.
  - Стюра! А, Стюра? - спрашивал он. - Это что ж за
имечко у тебя такое? Никогда не слыхал.

А ты и не видел е„, спрятанную между пальцами. Учись
видеть.
  Вот опять - стоило хозяину отлучиться на минутку, и ты
сразу же наделал глупостей. Какой стыд! И - какая боль! А
самое скверное, что прид„тся признаться в своей глупости:
  вдруг выясняется, что от этой штуки тебе самому не
избавиться - ни лапой стряхнуть, ни ухом потереться, что
ни сделаешь, вс„ только больнее. Ухо уже просто пылает, и
меркнет день от этого жжения, такой безоблачный, так
начавшийся славно. Но вот и хозяин - ах, он всегда
приходит вовремя и вс„-вс„ понимает. Он тебя нисколечки
не наказывает, хотя ты это несомненно заслужил. Он куда-
то вед„т тебя, плачущего, ты и дороги не различаешь, и там
быстро выд„ргивается эта мерзкая штука, а к больному
месту прикладывается мокрая ватка. Один твой последний
взвизг - и вс„ кончено. Хозяин уже и треплет тебя за это
ушко, а ничуть не больно. Но будь же вс„-таки умником,
подумай: неужели и в следующий раз не постараешься
рассмотреть, с чем к тебе тянутся чужие руки? А может
быть, и не стоит труда присматриваться? Не лучше ли, как
Джульбарс: никому не верь - и никто тебя не обманет?
  Он недаром первенствовал на занятиях по недоверию -
Джульбарс, покусавший собственного хозяина. Он не то что
выказывал отличную злобу к посторонним, он просто
сожрать их хотел, вместе с их балахонами. Несколько раз
бывало, что он переставал понимать, что к чему, - и ему
одному это сходило. Ничего не соображая, он впятеро,
вдесятеро форсировал злобу, на н„м чуть не дымилась
[103]
шкура, и на всю площадку разило псиной. Вот что он
отлично усвоил: перестараешься - сойд„т, хуже -
недостараться.
  - Всем вам учиться у него, учиться и ещ„ раз учиться, -
говорил инструктор, обнимая Джульбарса за шею, и
молодые собаки, посаженные в полукруг, роняли слюну от
зависти. - Этому псу ещ„ б две извилины в башке - цены
б ему не было!
  Джульбарс, впрочем, считал, что ему и так нет цены. Но
одна мысль ему не давала покоя: если он так и будет никого
к себе не подпускать, так ведь он никого и не покусает! И
однажды он усложнил номер, он сделал вид, что наконец-то
его обманули, и позволил чужой руке лечь на его лоб. В
следующий миг она оказалась в его пасти. Такого ужасного
крика ещ„ не слышали на площадке. Несчастный лагерник
рухнул на землю и стал отбиваться ногами, и даже хозяева
кинулись его выручать: они и гладили, и хлестали
Джульбарса поводками, и грозились его убить, - ничто не
помогало, Джульбарс, по-видимому, решил умереть, но
отгрызть эту руку напрочь. И тут с чего-то померещилось
Грому, привязанному в дальнем углу, что это вовсе не
лагерник вопит, а его собственный хозяин; Гром,
разволнованный не на шутку, пролаял оттуда Джульбарсу,
чтоб тот немедленно оставил его хозяина в покое. Но с
Джульбарсом случился приступ самой настоящей м„ртвой
хватки, он уже при вс„м желании не мог разжать челюсти,
он должен был сначала успокоиться. Так вот, пока он
успокоился и отпустил наконец то, что было раньше рукою,
лагерник уже и встать не мог, хозяевам пришлось его
прямо-таки утаскивать с площадки.
  Сво„ подозрение Грому, к сожалению, не удалось
проверить: с этого дня хозяин Грома навсегда исчез из его
жизни. Ну, а Джульбарсу, конечно, и на этот раз вс„ сошло,
только славы прибавилось. И то правда - у кого бы ещ„
учиться молод„жи! С ним в паре ставили доброватых и
малозлобных, которые недопонимали, зачем бы им, к
примеру, преследовать убегающего - ведь он уже не
причинит им вреда - и какое тут, собственно,
удовольствие. Джульбарс рассеивал все их сомнения;
хрипло пролаяв:
  "Делай, как я!", он догонял бегущего, валил наземь и
такую показывал вкусную тр„пку, что и самые бестолковые
прозревали, в ч„м смысл жизни.
  Руслан этого смысла долго не мог постичь, его
[104]
пришлось дразнить помногу и терпеливо: д„ргать во время
корм„жки за хвост, наступать на лапу, утаскивать из-под
носа кормушку, а то ещ„ - посаженного на цепь, обливать
водою и убегать после этого с диким хохотом.
  Особенно же неприятные были занятия по воспитанию
"небоязни выстрелов и ударов". Рожд„нный ровным сч„том
ничего не бояться, он с трудом переносил, когда серые
балахоны палили ему в морду из большого пистолета и
колошматили по спине бамбуковой тростью. Он, правда,
быстро усвоил, что ничего ужасного этот дурацкий пистолет
не причинит ему, и к бамбучине тоже притерпелся, но как
раз терпеть-то и не следовало, а нужно было уклоняться,
перехватывать руку, догонять, терзать - вс„ это он
проделывал без охоты.
  - Смел, но не агрессивен. Некоторая эмоциональная
тупость, - говорил с сожалением инструктор, и его слова
обидно пощипывали Руслана в сердце. - А вы с ним
чересчур понарошку. С ним надо серь„знее, он вам не верит.
  Инструктор сам брал бамбучину и, страшно оскалясь,
делал ужасающий замах.
  - А ну, куси меня! Куси как следует!
  Но хватать инструктора за голую кисть ещ„ меньше
хотелось Руслану, чем давиться ватой. Он старался взять
легонько, чтоб даже не поцарапать. Инструктор ему
нравился. Он на всех собак производил самое
благоприятное впечатление, - одно его присутствие
скрашивало все тяготы учений. Всем так нравилась его
кожаная курточка, так дивно от не„ пахло каким-то зверь„м,
что хотелось е„ немедленно разорвать в клочки и унести их
на память. Нравились его худоба и ловкость, его рыжий
чубчик и востренькое личико, на которое можно было
только в профиль смотреть, - и в этом профиле
угадывалось что-то собачье. Быстрый и неутомимый, он
носился по всей площадке и всюду поспевал, каждой собаке
умел вс„ так толково объяснить, что она его тут же
понимала - лучше, чем своего хозяина. Увлекаясь, он
рычал и лаял, и собаки находили, что у него это очень
неплохо получается; ещ„ немножко -и они поймут, о чем он
лает. И тогда они бы простили ему, что у него нет такой же
пушистой шкуры, как у них, из-за чего он вынужден носить
чужую лысую кожу, и что он не насовсем оставил
человеческую речь, отвратительно грубую и мало что
выражающую, и предпочи-
[105]
тает ещ„ ходить на двух ногах, когда гораздо удобнее на
четыр„х.

Закрыв глаза, он весь напрягся в неимоверном усилии.
  Хозяева в это время строили предположения, кто бы это мог
сделать; у каждого были свои сч„ты с лагерниками и свои
догадки, близко сходившиеся со сч„тами, а главное, что
занимало их, - сколько же было участников? Трое?
  Четверо? И этим они сами себя путали, потому что начинать
нужно всегда с одного. Они имели глаза, чтобы видеть, и
разглядели махорку, которую для того и насыпали, чтоб е„
сразу увидели и почуяли, а не заметили, например, возле
троса мелких чешуинок коры - Руслан их прежде всего
увидел. Они вообще слишком много размышляли, он
[108]
же не размышлял вовсе, не имел ни сч„тов, ни догадок, а
просто увидел, как вс„ происходило, - как видится
галлюцинация или связный цветной сон, - и услышал
скрип снега под сапогами жертвы и неровное дыхание
притаившегося убийцы.
  "Войдите-В-Мо„-Положение" ш„л в синих сумерках из
караулки, - да, именно оттуда, и там ему дали покурить
хозяйских папирос, - и, проходя вот этой тропинкой, меж
двух сосен, он не заметил троса, привязанного чуть повыше
его головы. Другой конец этого силка убийца держал в
руках. Он быстро опустил тяж„лый виток, расхоженный и
смазанный тавотом, на плечи "Войдите-В-Мо„-Положение"
и повернулся - конец троса л„г на плечо убийце, он его
держал обеими руками и, навалясь всем телом, сделал всего
полшага. И петля затянулась; убийца почувствовал, как
д„ргается трос, - это руки жертвы пытались разжать
петлю, со всей силой, вспыхнувшей в них от смертельного
страха, от жажды глотнуть воздуха, - тогда, собрав все
свои силы, весь свой страх и смертельную злобу к жертве,
которая так долго не умирает, он лягнул е„ наугад под ноги
и вышиб из-под них земную твердь. И ещ„ целую вечность
он стоял, изнемогая, будучи один и палачом, и виселицей, а
"Войдите-В-Мо„-Положение" хрипел и д„ргался у него за
спиной, вс„ хватаясь безнад„жно за трос. Но раз или два он
схватился ненароком за одежду убийцы, за полу его
бушлата - слабая, беспомощная хватка уже вспотевшей
руки, убийца этого и не почувствовал. Но когда потом он
отвязывал трос и тащил удавленника подальше от дерева,
когда он сыпал махорку и считал, что вс„ сделано на
редкость удачно и тихо, он не знал, что весь он со своим
бушлатом остался в этом стиснутом кулаке, в см„рзшихся
капельках: и тысячу раз ут„ртые этой полою лицо и руки, и
ею же прикрываемые ноги, стынущие ночами под
жиденьким одеялом, - и какая удача, что руку завернуло
судорогой за спину, и она оказалась внизу, под телом. Что
ж, можно считать - концы найдены. Руслан быстро отош„л
и ткнулся лбом в колени хозяину -это значило: "Я не
обещаю, но я постараюсь. Веди меня скорей".
  А выборка оказалась на удивление л„гкой. Любой, кто
сдался в самом начале, выполнил бы е„ без напряжения -
наберись он только нахальства попробовать. Руслан даже не
успел приблизиться к толпе, согнанной на пустыре пе-
[109]
ред воротами. Завидев медленно подходивших хозяев и
рвущую поводок собаку, вся толпа с гудением подалась
назад - и оставила одного, в ч„рном бушлате. Весь
скорчась, спрятав руки под мышками, он сам упал вниз
лицом, крича, как в истерике:
  - Собаку не надо! И так вс„ скажу. Ну, не пускайте же
зверя!..
  И Руслан его не стал терзать, а лишь прихватил легонько
полу бушлата - где хваталась рука убитого - и качнул
хвостом, показывая, что выборка им исполнена. За это
получил он невиданное поощрение - из рук самого
Главного - и с этого дня стал признанным отличником по
выборке из толпы.
  Отсюда, от этого дня его торжества, пролегла в памяти
Руслана прямая просека, по которой вели они с хозяином
человека в бушлате. Ветер шумел в кронах огромных сосен,
и, сталкиваясь, они роняли охапки снега, разлетавшиеся
радужной осыпью. Была великая тишина, покой, и всю
дорогу человек ш„л спокойно и не спеша, н„с лопату на
плече или волочил за собою, чертя по снегу зигзаги,
временами насвистывал. Сам завороженный этим покоем,
он и у Руслана не вызывал предчувствий, что может вдруг
прыгнуть в сторону и кинуться в побег, и так же молча они
свернули с просеки и пришли тропинкой к ч„рной,
выжженной костром поляне. В середине е„ зияла яма -
неглубокая, с рыжими стенками, хранившими полукруглые
гладкие следы ломов и острые треугольнички от кайла. Вот
тут он впервые заговорил, повернувшись к хозяину белым
злым лицом, с крохотными шрамчиками на щеке и на лбу.
  Ему не понравилась яма, он ступил в не„ ногою, и там ему
оказалось по колено, он даже сплюнул в не„ от злости.
  - Я один за всех на это дело пош„л, - сказал он
хозяину, - могли бы и все одного уважить.
  - Чем тебя не уважили? - спросил хозяин.
  - Понимаешь, черви - они всем полагаются, ты тоже с
ними в свой час познакомишься, но чтоб меня волки
выкопали себе на харч, этого ж я не заслужил. Об этом и в
приговоре не было - насч„т волков.
  Хозяину очень хотелось покурить, он доставал портсигар
и снова его прятал в карман белого своего полушубка -
ещ„ больше ему хотелось, чтоб вс„ побыстрее кончилось.
  [110]
  - Значит, к своей же бригаде у тя претензии? - сказал
хозяин. - Приговор-то чо обсуждать?
  Человек опять сплюнул и вылез из ямы, воткнув лопату в
комья насыпи.
  - На! Потом хоть притопчешь как следует. Ни к кому у
меня претензий нет, ради жмурика и я б не уродовался.

- Встанем.
  Ингус встал. А инструктор присел перед ним на
корточки.
  - Дай лапу.
  Ингус е„ тотчас подал.
  - Не ту, кто же левую пода„т?
  Ингус извинился хвостом и переменил лапу. С тех пор он
подавал только правую.
  - Не может быть, - сказал инструктор. - Таких собак
не бывает.
  Он взял уч„тную карточку Ингуса, чтобы убедиться, что
тот ещ„ не проходил дрессировки и знает только свою
кличку и команду "Место!".
  - Так я и думал, - сказал инструктор. - У него,
конечно, исключительная анкета. На редкость удачная
вязка! Какие производители! Я же помню Рема -
редчайшего ума кобель. И матушка - Найда, ну как же,
четырежды медалистка. Е„ воспитывал сам Акрам Юсупов,
большой знаток,
[113]
кого с кем повязать. А сынишку он, видно, для Карацупы
готовил, отсюда и кличка. И вс„-таки я говорю: "Не может
быть!"
Он созвал хозяев подивиться необыкновенным
способностям Ингуса. Он спросил у них, видели ли они что-
нибудь подобное. Хозяева ничего подобного не видели. Он
спросил, не кажется ли им, что под собачьей шкурой
скрывается человек. Хозяевам этого не показалось. Человек
в любой шкуре от них бы не укрылся.
  - Что я хочу сказать? - сказал инструктор. - Если б
такая собака была на самом деле, я бы здесь уже не работал.
  Я бы с нею объездил весь мир. И все поразились бы, каких
успехов достигло наше, советское собаководство, наши
гуманные, прогрессивные методы. Потому что такие собаки
могут быть только в нашей стране!
  Ингус внимательно слушал, склонив голову набок, как
ему и полагалось по возрасту, но глаза были недетски
серь„зны. И уже тогда, в первый день, заметили в этих
янтарных глазах тоску.
  Он рос, и росла его слава. С л„гкостью необычайной
переходил он от одной ступени к другой - да не переходил,
а перепрыгивал. Сухощавый, изящный и грациозный, он
стрелою мчался по буму, играючи одолевал барьеры и
лестницу, с первого* раза прыгнул в "горящее окно" -
стальную раму, политую бензином и подожж„нную, в
розыске показал отличное верхнее и нижнее чуть„* .
  Оправдал себя и в карауле, хотя хорошей злобности не
выказал, а скорее какую-то неловкость и смущение за
дураков в серых балахонах, пытавшихся стащить у него
мешок с тряпками, порученный ему для охраны. В гробу он
видел и этот мешок, и эти тряпки, но ни разу не отвлекли
его, не смогли подойти незаметно или проползти на животе
за кустами, чтобы напасть со спины. Он показывал, что
видит все их проделки, и самим балахонам делалось
неловко, когда с такой грустью смотрели на них эти
янтарные глаза.
  Джульбарс тогда обеспокоился не на шутку. Законный
отличник по своим предметам - злобе и недоверию, он,
  ------------------------------
* Всех собак легендарного Карацупы, задержавшего
около пятисот нарушителей границы, звали Ингус.
  ** "Верхнее чуть„" - способность улавливать запахи в
воздухе, "нижнее" - читать следы на земле.
  [114]
однако, лез быть первым во вс„м, хотя чутьецо имел
средненькое, а по части выборки был совершенная
бестолочь: когда его подводили к задержанным, он до того
переполнялся злобой, что запахов уже не различал, хватал
того, кто поближе. Но он считал, что если собака не постоит
за себя в драке, то все е„ способности ничего не стоят, и
всем новичкам, входившим в моду, предлагал погрызться.
  Не избежал его вызова и Руслан - и испытал натиск этой
широкой груди и бьющей, как бревно, башки. Дважды он
побывал на земле, но покусать себя вс„ же не дал, а зато у
Джульбарса ещ„ прибавилось отметин на морде, к чему он,
впрочем, отн„сся добродушно, даже покачал хвостом,
поощряя молодого бойца. С Ингусом вс„ вышло иначе: он
просто отвернулся, подставив для укуса тонкую шею, и при
этом ещ„ улыбался насмешливо, показывая, что не видит
смысла в этих солдатских забавах. Старый бандит, конечно,
впился в него сглупа и уже было пустил кровь, да вовремя
сообразил, что нарушает правило хорошей грызни: "Кусай,
но не до смерти", - и отступил, не дожидаясь тр„пки от
всех собак сразу.
  Джульбарс, однако, скоро утешился. Он увидел - а
другие собаки это и раньше видели, - что первенствовать
Ингусу не дано. Не рожд„н он был отличником - во вс„м,
что так легко делал. Не чувствовалось в н„м настоящего
рвения, жажды выдвинуться, зато видна была скука,
неизъяснимая печаль в глазах, а голову что-то совсем
постороннее занимало, ему одному ведомое. И скоро ещ„
заметили: он мог десять раз выполнить команду без
заминки, и вс„ же хозяин Ингуса никогда не мог быть
уверен, что он е„ выполнит в одиннадцатый. Он
отказывался начисто, сколько ни кричали на него, сколько
ни били, и отчего это с ним происходило, никто понять не
мог. Вдруг точно столбняк на него нападал, он ничего не
видел и не слышал, и только инструктору удавалось вывести
его из этого состояния.
  Инструктор подходил и садился перед ним на корточки.
  - Что с тобой, милый?
  Ингус закрывал глаза и отчего-то мелко дрожал и
поскуливал.
  - Не переутомляйте его, - говорил инструктор
хозяевам. - Это редкий случай, но это бывает. Он вс„ это
знал ещ„ до рождения, у мамаши в животе. Теперь ему
просто
[115]
скучно, он может даже умереть от тоски. Пусть отдохн„т.
  Гуляй, Ингус, гуляй.
  И один Ингус разгуливал по площадке, когда все собаки
тренировались до одури. К чему это привед„т, заранее
можно было догадаться. Однажды он просто удрал с
площадки. Удрал вовсе из зоны.

Из тамбура потянуло теплом и привычным смрадом и
послышался неясный гул - вот так собачник гудит,
возмущ„нно и неразборчиво, когда запаздывает корм„жка.
  За тонкими вторыми дверьми что-то громадное ворочалось,
стукалось глухо об пол или об стенки, исходило криками и
причитаниями, быстрым запальчивым бормотанием.
  Похоже, происходила одна из тех свар, которые у людей
невесть с чего начинаются, с полуслова, раздраж„нного
спора, и неумолимо разрастаются в грызню, а потом так же
быстро остывают, и все расходятся, но кто-нибудь, бывает,
и оста„тся лежать с прижатыми к животу руками, корчась в
судороге, а то и вовсе не шевелясь.
  Главный хозяин открыл и эти двери - пошире, точно в
них должен был грузовик войти, - и стал на пороге, по
пояс в морозном облаке.
  - Сука, закрой, а то ушибу! - и вслед за этим хриплым
воплем, долетевшим из т„мной глубины, что-то ещ„ при-
[118]
летело тяж„лое и шмякнулось о косяк рядом с его ушанкой.
  Главный хозяин спокойно выждал, когда утихнет.
  - Так, - сказал он, покачиваясь, заложив руки за спину.
  - Так. Значит, судьбы родины обсуждаем?
  Барак совеем замолк. Но тотчас же кто-то, поближе к
дверям, отозвался с готовностью:
  - Что вы, гражданин начальник. И думать себе не
позволим! Мы только о том, что не возбраняется в
свободное время.
  - Ага... А то я иду мимо - шо-то, смотрю, в их жарко
сегодня. Может, думаю, поработать надо дать людям. А то
ж стомятся.
  Барак опять отозвался - тем же голосом, с л„гким
быстрым смешком:
  - Работать - это мы всегда, с большой радостью.
  Только градусник, сука, ниже нормы упал.
  - Вы вже поглядели. А я ще нет. Так мне сда„тся, шо
вроде потеплело.
  - Гражданин капитан! - он был неистощим, этот голос,
и столько в н„м было приветливости, вкрадчивого
умиления. - За что мы вас так уважаем? За хороший,
здоровый юмор. Зайдите, будьте добреньки, а я дверь
закрою.
  И неясная тень приблизилась к облаку, вошла в него. Но
Главный е„ отстранил рукою.
  - Так я ж разве против шуток? Я и дебаты, если хотите,
признаю, когда культурно, выдержанно. Но только ж работа
страдает, это ж нехорошо.
  В т„мном нутре барака опять возникло гудение. И другой
голос - хриплый, таящий в себе надр„манное тепло и тоску
расставания с ним, - спросил с унылой безнад„жностью:
  - Стрелять будешь?
  - Как это "стрелять"? - удивился Главный. - Шо в
меня - восстание в зоне, шоб я стрелял? Нету ж восстания?
  - Нету, - облегч„нно, радостно выдохнул барак. -
Нету!
  - Видите? Так шо - зачем я буду стрелять? Лучше я
каток вам тут залью.
  - Какой каток?
  - Обыкновенный. Вы шо, катка не видели? У кого
коньки есть, тот покатается.
  [119]
Робкая тень опять приблизилась, попыталась проскользнуть
в двери и была отодвинута рукою Главного.
  - Нет, это мне толку мало, шоб один вышел или десять.
  Мне - шоб все, дружно.
  Барак только на миг затих, только чтоб успело
прозвучать тоскливое, молящее:
  - Братцы! Ну, выйдем. Сами ж виноваты... И тотчас
опять заворочалось громадное, забилось в корчах,
разразилось воплями:
  - Ложись ты, сука, убью!..
  - Закон есть!..
  - Ниже нормы градусник!.. Не выгонишь!
  -Ложись все!..
  -Закон!..
  Они не видели, что катушка с пожарным рукавом уже
покатилась от водокачки. Двое хозяев толкали е„,
наваливаясь на лом, продетый в середине, и, не докатив
немного до дверей, повалили е„ на снег. К ним ещ„ двое
кинулись сбрасывать оставшиеся витки, а те ни секунды не
ждали, схватили ж„лтый сияющий наконечник и с ним
побежали к дверям. Главный хозяин отош„л со скорбным
лицом, грустно выдохнул пар изо рта и кому-то вдаль
махнул рукавицей. И оттуда, куда махнул он, пот„к еле
слышный шорох, сплющенный рукав стал оживать,
круглиться, из ж„лтого наконечника выплюнулось влажно-
свистящее шипение, и те двое пошатнулись в тамбуре.
  Толстая голубая струя ударила под потолок барака,
опустилась ниже, снесла лежавшего на верхних нарах
вместе с его пожитками, несколько робких теней,
ринувшихся навстречу, отшибла вглубь. Двое хозяев,
упираясь сапогами в скользкий порог, с трудом удерживали
тяж„лый наконечник, струя металась из стороны в сторону и
раздавала удары, гулкие, как удары дубинки. Над их
головами потекло из барака белое облако, и вместе с
надышанным теплом вылился не крик, не вопль, а
протяжный прерывистый вздох, какой изда„т человек, перед
тем как надолго погрузиться в воду.
  Этим вздохом забило уши Руслану, и он уже почти не
слышал, как брызнули ст„кла в окошках и затрещали рамы,
не понял, что за серая дымящаяся пена поползла из окон на
снег, понял лишь, когда она стала распадаться на отдельных
людей, пытавшихся подняться, в то время как
[120]
сверху на них валились другие. Главный хозяин вытащил
руку из-за спины и показал в их сторону, - струя,
потрескивая, опустилась на них плавно изгибавшейся
дугою, задержалась надолго и возвратилась в барак. Но те,
выпавшие из окон, уже не пытались подняться, а только
слабо шевелились на снегу, сами делаясь белыми прямо на
глазах.
  Руслан, не в силах устоять на месте, вертелся и
взвизгивал, поджимая то одну, то другую лапу. Эти белые
бл„стки, покрывавшие их одежду кольчугой, он словно бы
ощутил на своей шкуре, плотной и пушистой и вс„ же
продуваемой ледяным ветром. И понемногу бл„стки стали
желтеть, что случалось с ним в минуты наивысшей злобы, и
сквозь ж„лтую пелену он только и видел отч„тливо -
толстый, шевелящийся на снегу рукав. Эта гадина
подползала к его лапам, брызгаясь из своих мельчайших
прорех, а в одном месте, переламываясь складкой, которую
хозяева не успевали расправлять сапогами, приподнималась
и зависала прямо перед носом у него, угрожая броситься, но
сразу же опадая, как только Руслан подавался навстречу.